"Чжан Сянлян. Мимоза " - читать интересную книгу автора

подобие рыцарских доспехов. Теперь она нисколько не грела, а надетая прямо
на голое тело - белья у меня, разумеется, не было - прямо-таки царапала
кожу. После завтрака пришлось раздеться, завернуться в одеяло, выпростать
руки, чтобы придерживать книгу, и сидеть на соломе, прислонившись к
обшарпанной глинобитной стене.
Я торжественно приступил к чтению "Капитала".
Все утро я жадно поглощал книгу. Сначала разные предисловия. Там я
обнаружил доказательства собственной правоты, правильности вывода, который
мне удалось сделать минувшей ночью: класс, к которому я принадлежу по
рождению, обречен. А я - его последний представитель. Видно, мне суждено
быть агнцем, принесенным в жертву новой эпохе. Эта мысль согревала и
утешала. На мне нет вины, но я искупаю грехи предков, как сын алкоголика или
сифилитика страдает за родительские прегрешения. И спасения мне нет.
К полудню читать стало невозможно. В выходные дни особенно остро
сказывается недостаток пищи. Во время работы голод притупляется, а когда
руки ничем не заняты, он становится невыносим. Поневоле поверишь
чаплиновскому старателю из "Золотой лихорадки", который с голодухи принял
человека за индюшку. Ясно, что этот эпизод не плод гениального вымысла,
скорее всего Чаплин слышал нечто похожее от человека, которому пришлось
пережить смертельный голод.
"Товары... железо, холст, пшеница..." - читал я и, вместо того чтобы
сосредоточиться на смысле, смаковал само слово "пшеница"; мне виделись
россыпи булочек, лепешек, блинов, даже пирожных - и рот наполнялся слюной.
Дальше шло уравнение:
1 сюртук =)
1 ф. чаю =) 20 арш. холста
40 ф, кофе =)
1 кварт. пшеницы =)
и т. д.

"Сюртук", "чай", "кофе", "пшеница" - да это прямо феерия! Только
представь: ты в белом, без единого пятнышка, сюртуке (а не кутаешься в
драное одеяло), с чашкой цимыньского чаю или бразильского кофе (а не с
пустой жестянкой), тут же пирожное с кремом (вместо моркови) - вот жизнь,
достойная святых и бессмертных!
В моем воображении все роскошные банкеты, на которых мне довелось
побывать, и те, о которых я только читал или слышал, слились в одно
бесконечно прекрасное пиршество, смешались со словами Маркса, который
почему-то уверял меня: "Ешьте, пожалуйста, спокойно, я не позволю никому
обеспокоить вас!" Как раз в то время, все еще пребывая в воображаемом мире
съестного, я дошел до главы "Товарный фетишизм и его тайна" и тут вдруг
понял, что в холодном воздухе этого зимнего дня ясно ощутим неведомо откуда
взявшийся аромат еды, и мой язык тотчас оценил ее вкус. И тут у меня
сделался спазм желудка.
Начальник опять взялся за свои штучки. Пошарив в своих закромах, он
разыскал круглую поджаристую лепешку. Он не предложил ее ни Лейтенанту, ни
Редактору, ни кому другому - нет, он протянул лепешку моему соседу, старику
Бухгалтеру. Ему хорошо был известен принцип Бухгалтера: "Не тронь мое, я не
трону твое". Старик довел этот принцип почти до абсурда. Так, граница между
нашими подстилками превратилась, по существу, в рубеж, разделяющий две