"Джулиан Саймонс. Карлейль" - читать интересную книгу автора

никогда не сможет управлять собой и что самой благотворной формой власти
была бы диктатура. Вспоминая то время, когда он писал о Кромвеле, он
рассказал, как его поразило при изучении "Истории дворянства" Коллинза то
обстоятельство, что в далеком прошлом люди, которым жаловался благородный
титул, в своем большинстве его заслуживали.
Он говорил о своем прошлом радикализме и о страстном, пламенном духе
реформ, который, судя по всему, увлекает и его теперешних слушателей. Он и
сейчас радикал, хотя теперь уже не в том смысле, в каком популярен
радикализм: он, к примеру, не одобряет распространения так называемого
просвещения, которое сводится к тому, что горничные стали интересоваться
различными "логиями", но забыли, как "варить и печь, забыли о послушании,
скромности, смирении и нравственном поведении". Затем он посетовал на
анархию и упадок, среди которых растет и взрослеет нынешняя молодежь. Ей
следует изучать эпоху, брать от нее лучшее, стремиться изменить ее;
стараться поступать правильно, не думая о земных благах; мужественно и
честно исполнять свой долг, не заботясь о последствиях. Он закончил речь
любимыми стихами Гете:
6.Пусть текут часы забвенья,
7.Грусть и радость устраня;
8.Близко время исцеленья, -
9.Верь же вновь сиянью дня!
10.(Пер. Н. Холодовского)
"Трудитесь и не падайте духом... "Wir heissen euch hoffen!" - "Зовем
вас к надежде!" - да будет это моим последним словом".
Вот всего лишь голый каркас той речи, которая привела в восторг одних и
заставила рыдать других, то есть то, что остается от пламенного красноречия,
если убрать личность самого оратора. Речь была полностью перепечатана
многими газетами, и отзывы были почти все одинаково теплыми. Ведь мятежник
платил дань респектабельности: вместо того чтобы громогласно призывать к
разрушению старого порядка, он сказал то, что вполне мог бы сказать любой
почтенный служитель церкви. И все же современники оценили не только его
влияние, но и величие его духа, и многие голоса, ранее раздававшиеся против
него, замолчали до конца его жизни.
Сомнительно, чтобы Карлейль испытывал особую радость от успеха в
Эдинбурге, помимо сознания, что он доставил этим большое удовольствие своей
жене. За сорок лет совместной жизни она ни на минуту не усомнилась в его
величии и теперь видела его признанным всеми. Когда пришла телеграмма
Тиндаля, она одевалась, собираясь идти в гости. Торопливо вскрыв телеграмму,
она прочитала ее вслух всем служанкам и своей двоюродной сестре, которая
гостила у нее в доме, и от чрезмерной радости расплакалась.
В тот вечер госпожа Карлейль обедала у Джона Форстера (он известен
теперь своими пространными воспоминаниями о Диккенсе). Уилки Коллинз
за здоровье Карлейля. Госпожа Карлейль привела Диккенса в восторг, предложив
ему сюжет, почерпнутый ею из наблюдений за жизнью одного из домов у нее на
Чейн Роу. Занавески в окнах, люди, приходящие в этот дом, и люди, которых
туда не пускают, доставляемая и увозимая оттуда мебель - вокруг таких
ничтожных деталей она придумала целую историю, искусно сочетавшую
серьезность с юмором. Правда, история пока не имеет конца, сказала она
заслушавшемуся Диккенсу, но на днях ожидаются важные события, так что

123456789101112131415161718192021222324252627282930313233343536373839404142434445464748495051525354555657585960616263646566676869707172737475767778798081828384858687888990919293949596979899100101102103104105106107108109110111112113114115116117118119120121122123124125126127128129130131132133134135136137138139140141142143144145146147148149150151152153154155156157158159160161162163164165166167168169170171172173174175176177178179180181182183184185186187188189190