"Джулиан Саймонс. Карлейль" - читать интересную книгу автора

путей для сына рабочего человека, не пожелавшего повторить путь отца, а
сильней всего, возможно, то, что он не видел пока для себя никакого
действительно подходящего дела. Восемнадцати лет он сделал запись в конце
томика греческой прозы: "Имея сердце независимое, не пленяясь улыбками жизни
и не склоняясь перед ее гневом, я, возможно, добьюсь литературной славы. И
хотя бы судьба готовила мне голодную смерть, я рад тому, что не родился
королем!" Впрочем, эти храбрые слова не подкреплялись попытками что-либо
написать, скорее они были обманным движением, чтобы заглушить страх, о
котором он говорил в то время в письмах друзьям: опасения, что литературного
таланта у него нет. Этих друзей - те одиннадцать из одиннадцати сотен, о
которых шла речь в "Сарторе", - было немного, но они были упорны. Как и сам
Карлейль, это были дети тружеников. И они не видели перед собой иного пути,
кроме пастырства или учительства. Но было и отличие: они ничего другого и не
искали, и, едва прошли у них смутные волнения юности, они спокойно приняли
свой наперед известный жребий. Самыми близкими друзьями и корреспондентами
Карлейля из числа этих серьезных, добродетельных и вполне довольных собой
молодых людей был Роберт Мит-чел, готовившийся в священники, но ставший
потом учителем, Джеймс Джонстоун, также будущий школьный учитель, и Томас
Муррей, который впоследствии, в минуты отдыха от пастырских забот, написал
историю своего родного графства Голоуэй.
В окружении этих скромных талантов красноречие Карлейля заблистало
ярко. Один из его корреспондентов называл его Джонатаном или Доктором, с
шутливым намеком на Свифта, другие Пастором - все признавали в нем силу
духа и интеллекта. Однако за пределами этого узкого круга Карлейль в
Эдинбургском университете не имел успеха, которого заслуживали его таланты:
и студенты и преподаватели не любили его за самоуверенность. Карлейль не
скрывал своего презрения к вычурной манере профессора Брауна, который читал
им философию морали; один, в совершенно пустой аудитории, он мрачно сидел с
тетрадкой перед профессором Плейфером на его занятиях натурфилософией.
Только на лекциях по математике у чудаковатого неопрятного профессора Лесли,
в надежде жениться на молоденькой покрасившего волосы в романтический черный
цвет, в котором некстати проглядывали розовые и зеленые пряди, - только
здесь наш студент чувствовал внимание и одобрение.
Именно Джон Лесли и рекомендовал его учителем математики в Аннанскую
семинарию 7. Карлейль прошел собеседование, выдержал его и получил место с
жалованьем 60 или 70 фунтов в год - сумма весьма скромная, но зато теперь
он не был больше обузой для отца, который как раз в это время взвешивал свои
возможности послать в Эдинбург следующего сына, Джона. В Аннане Карлейль
чувствовал себя в роли учителя так же скверно, как когда-то в роли ученика;
впрочем, скоро выяснилось, что дело не в Аннане: просто преподавание было не
для него. Все же работал он добросовестно, ученики относились к нему хорошо.
Он обнаружил странность, которой не одобряли его старшие коллеги, -
пренебрежение к розгам как к исправительной мере. Были и более серьезные
причины недовольства этим молодым учителем: он не желал знакомиться с
местным обществом, в гости не ходил, а вместо этого водил знакомство со
священником Генри Дунканом, на которого в городе смотрели косо за его
крамольный евангелизм и симпатии к квакерам. Все попытки старших поставить
его на место Карлейль в Аннане, как и в Эдинбурге, встречал сарказмом, и это
еще больше восстанавливало против него. В присутствии окаменевшего от ужаса
класса он спокойно ответил старшему коллеге, который высокомерно потребовал