"Джулиан Саймонс. Карлейль" - читать интересную книгу автора

низших слоев", - с сарказмом писал он брату Джону. А по поводу
провалившегося заговора на улице Катона с целью убийства ряда министров
зародыш этих заговоров - в безразличии или издевательстве со стороны
правительства. Кучки людей, бродящие повсюду в поисках пищи, вызывали его
живейшее сочувствие, и он был глубоко потрясен судьбой одного башмачника из
Эклфекана, который, приехав в Глазго за кожей, встретил своих
единомышленников-радикалов и объявил себя "делегатом от Эклфекана", за что
был тут же посажен в тюрьму. Он считал, что если времена не переменятся, то
"скоро весь народ двинется в радикалы". Карлейль и Ирвинг были единодушны в
том, что, как писал Карлейль поздней, "восстание против такого нагромождения
лжи, лицемерия и пустого формализма станет когда-нибудь неизбежным", и эта
мысль "казалась столь дерзновенной и радостной им, молодым, для которых
бунт, восстание всегда представляется легким делом".
Размышляя над характером недомогания, которым Карлейль мучился всю
жизнь, мы сталкиваемся с любопытным фактом, на который, впрочем, до сих пор
не обращалось внимания: что Карлейль, по всей видимости, никогда не
испытывал боли в обществе других. В подробных описаниях его жизни и
привычек, составленных многочисленными последователями Бозвелла
оставил компанию из-за своей болезни или даже жаловался бы на боль в
присутствии других. Стоицизмом это не было, поскольку он достаточно часто
жаловался на прошлые мучения и с ужасом думал о муках, ожидающих его в
будущем. Самым простым было бы предположить, что боли в буквальном,
физическом смысле он никогда не испытывал. Даже во время тягостного
путешествия в Эдинбург па церемонию посвящения в ректоры он говорил Тиндалю,
что не переживет другой такой ночи, но ни слова о боли, испытываемой им в
тот момент.
Это вовсе не значит, что муки его были воображаемыми. Они, напротив,
были вполне реальны, но природа их была не столько физической, сколько
психической. Недомогание, которым он страдал, в наше время, очевидно,
определили бы как функциональное расстройство желудка, вызванное
многочисленными неудовлетворенными потребностями - потребностью любить,
потребностью писать, потребностью признания его таланта. Эта
неудовлетворенность была очень глубокой и укоренилась задолго до того, как
были устранены ее непосредственные причины. Вызванные ею физические
расстройства было тем труднее вылечить, что Карлейль с одиннадцатилетнего
возраста приучился курить табак и вредил своему желудку ежедневным
употреблением касторки.
Этот диагноз подтверждается письмами самого Карлейля. Например, в то
время, о котором идет речь в этой главе, он отвечал Ирвингу (не желавшему
верить, что здоровье его друга так уж плохо), выражаясь столь же страстно,
сколь и неопределенно: "Ты не веришь в ужасающее состояние моего здоровья.
Молюсь от всей души, чтоб ты никогда в это не поверил. Я был когда-то таким
же скептиком. Подобные расстройства - худшее из бедствий, которые жизнь
уготовила смертным. Телесные муки ничто или почти ничто - зато какой урон
достоинству человека! Здесь нет конца несчастьям. Никаких душевных сил тут
не хватит; эта хворь самую силу твою обратит против тебя; она убивает всякую
мысль в твоей голове, всякое чувство в твоем сердце - и при том удваивает
мерзость твоего состояния тем, что заставляет тебя к нему прислушиваться. О!