"Антонио Табукки. Утверждает Перейра " - читать интересную книгу автора

спросил он самого себя. И в голову пришла диковатая мысль, что, может, он и
вовсе не живет, а вроде бы уже умер. Точнее: он постоянно только и делает,
что думает о смерти, рассуждает о воскресении плоти, в которое не верит, и о
тому подобных глупостях, и на самом деле это никакая не жизнь, а только
существование, притворившееся жизнью. Перейра, утверждает Перейра, вдруг
почувствовал страшную слабость. Он еле доплелся до ближайшей трамвайной
остановки и сел в трамвай, который довез его до Террейру ду Пасу. По дороге
он смотрел в окно. Родной Лисабон медленно разворачивал перед ним свои
улицы, он смотрел на бульвар Свободы с его великолепными дворцами, потом на
Праса ду Россиу, выдержанную в английском стиле; на Террейру ду Пасу он
вышел и пересел на другой трамвай, который шел на гору и делал кольцо у
Замка. Он вышел, не доезжая Замка, у Собора, потому что жил рядом с этой
остановкой, на Руа да Саудаде. Подъем к дому он одолел с трудом. Позвонил в
дверь, потому что неохота было искать ключи от подъезда, и консьержка, она
же его прислуга, открыла ему. Доктор Перейра, сказала консьержка, я сделала
вам на ужин отбивную на решетке. Перейра сказал "спасибо", медленно поднялся
по лестнице, достал из-под коврика ключ от квартиры, он всегда его там
держал, и вошел к себе. В прихожей он остановился перед книжным шкафом, где
стояла карточка жены. Этот снимок он сделал сам в тысяча девятьсот двадцать
седьмом году, они ездили тогда в Мадрид, и массивный силуэт Эскориала
виднелся на заднем плане. Прости, я немного задержался сегодня, сказал
Перейра.
Перейра, утверждает Перейра, завел с некоторых пор привычку
разговаривать с фотографическим портретом жены. Он рассказывал ему, где был,
что делал, делился своими мыслями, просил совета. Я не знаю, на каком свете
я живу, сказал он жене на фотографии. То же самое говорит и дон Антониу, но
в том-то и беда, что я не в состоянии думать ни о чем другом, кроме смерти,
такое впечатление, что весь мир уже умер или вот-вот умрет. Потом он подумал
о детях, которых у них никогда не было. Сам он, конечно, очень хотел бы
ребенка, но просить об этом хрупкую, болезненную женщину, замученную
бессонницей и санаториями, не смел и теперь горько сожалел об этом. Потому
что, если бы у него был сын, уже большой мальчик, с которым можно было бы
поговорить, сидя за одним столом, ему не пришлось бы разговаривать с
фотографией, напоминающей о той давней поездке, от которой в памяти не
осталось почти ничего. Ну да ладно, произнес он фразу, ставшую
заключительной формулой его разговоров с женой. Потом он пошел на кухню, сел
за стол и снял крышку со сковородки, на которой лежала приготовленная ему на
ужин еда. Мясо давно остыло, но разогревать его было лень. Он всегда ел то,
что ему было оставлено, не грея. Быстро сжевав кусок мяса, он пошел в
ванную, вымыл подмышки, надел другую рубашку, повязал черный галстук и
слегка побрызгал себя испанским одеколоном, который еще оставался во
флаконе, купленном в тысяча девятьсот двадцать седьмом году в Мадриде. Потом
надел серый пиджак и вышел, чтобы идти на Праса да Алегрия, потому как было
уже девять часов вечера, утверждает Перейра.

3

Перейра утверждает, что город в тот вечер казался оккупированным
полицией. Она была всюду. До Террейру ду Пасу он доехал па такси; там под
портиками стояли пикапы с карабинерами. Видимо, боялись манифестаций или