"Дзюнъитиро Танидзаки. Та, которую я люблю " - читать интересную книгу автора

Возле крестьянского дома дорога, похоже, чуть изгибается: свет в доме,
который был виден справа, сейчас мелькает как раз в конце сосновой просеки.
А вот и дом: на фасаде четыре раздвижные перегородки, а сбоку, там, где
черный вход, висит, кажется, веревочная занавеска. Отблески пламени с кухни
проникают сквозь занавеску и тускло освещают поверхность дороги. Робкий свет
едва достигает до корней высокой сосны на противоположной стороне дороги. Я
уже почти у самого дома. Слышится шум воды: кажется, за занавеской что-то
моют, и вода с однообразным журчанием стекает в раковину. Из окошка под
свисающей кровлей едва заметно тянется тонкий дымок и сгущается, напоминая
ласточкины гнезда.
"Что тай делают в этот час? Неужели в такое позднее время готовят
ужин?" - только я подумал об этом, как давно знакомый запах мисосиру ударил
в нос. Затем донесся аппетитный запах сала, на котором, похоже, жарят рыбу.
"Ах, конечно, мама жарит мою любимую сайру". - Я сразу же почувствовал,
как проголодался. Поспешил в дом - мне хотелось вместе с мамой поесть сайру
и мисосиру. И вот я уже у входа. Когда сквозь занавеску заглядываю внутрь,
мама, как я и ожидал, хлопочет, сидя на корточках у очага. Голова покрыта
полотенцем. Держа в руках бамбуковую трубку и беспрерывно моргая, видимо, от
дыма, она усердно раздувает огонь. Она кидает в очаг два-три пучка хвороста,
и всякий раз, когда словно змеиное жало выплескиваются языки легкого
пламени, можно видеть озаренный красным светом профиль матушки.
А ведь в былые дни, когда мы жили в Токио безбедно и беспечально,
матушке никогда не приходилось готовить еду и вообще заниматься хозяйством.
Представляю, как ей теперь тяжело. На ней толстая грязная фуфайка, а сверху
еще наброшена изодранная теплая клетчатая кофта из хлопчатобумажной ткани, и
ссутулившаяся спина ее, вероятно оттого, что матушка беспрерывно раздувает
огонь в очаге, выглядит как у горбуна. Как же незаметно превратилась она вот
в такую деревенскую старуху!
- Матушка, матушка, ведь это я, Дзюнъити, вернулся, - подал я голос с
порога. Услышав эти слова, мама молча положила бамбуковую трубку и, уперев
руки в бока, с трудом выпрямилась.
- Ты кто? Кажется, ты был моим сыном?! Так, что ли? - Когда она
произнесла эти слова, голос ее был едва слышен. Прозвучал он странно, еще
более хрипло, чем шелест лотосов на старом болоте.
- Да, конечно, я, матушкин сын Дзюнъити, вернулся. Но мама только
пристально оглядела меня с ног до головы и ничего не сказала. Ее поседевшие
волосы, которые выбивались из-под полотенца, были покрыты серым пеплом из
очага. На щеках и на лбу выделялись глубокие морщины, и похоже было, что она
совсем выжила из ума.
- Я уже долго-долго, лет десять, а то и двадцать, жду вот так
возвращения сына, но непохоже, однако, что ты мой сын. Мой сын должен быть
гораздо старше. И сейчас по этой дороге он должен проходить перед этим
домом... У меня нет ребенка по имени Дзюнъити. - Ах вот как?! Вы другая
тетя?!
Когда она сказала мне о сыне, я понял, что эта женщина и в самом деле
не моя мама. Пусть даже моя матушка совсем опустилась, но не должна она быть
такой старой.
- Но где же тогда дом моей мамы? Послушайте, я уже долго иду по этой
дороге, потому что хочу встретить мою маму. Если вы знаете что-то о ней,
прошу вас, скажите!