"Уильям Мейкпис Теккерей. Дневник Кокса" - читать интересную книгу автора

палочку ровнехонько в восемь, ты же знаешь, самая мода уже сидеть на местах
при первых звуках ввертуры".
И вот изволь нырять в ложу и маяться пять часов кряду, а после
двенадцать часов охать от головной боли. И все из-за моды.
Как только кончается эта самая ввертура, так сразу начинается опера,
что, как я понял, по-итальянски означает пение. Но почему надо петь
по-итальянски - в толк не возьму. И почему на сцене только и делают, что
поют? Господи боже! Как я дожидался, чтобы деревянная сорока с серебряными
ложками в клюве поскорее взлетела на верхушку колокольни и чтобы явились
парни с вилами и уволокли этого паскудного Донжевана. Не оттого, что я не
восхищаюсь Лаблашем и Рубини и его братом Томрубини, тем, что поет таким
густым басом и выходит капралом в первой опере и Донжеваном во второй. Но
все это по три часа кряду, право, чересчур, потому как на этих хлипких
стульчиках в ложе разве уснешь?
Высидеть оперу - труд тяжкий, но в сравнении с балетом - сущий пустяк.
Видели бы вы мою Джемми, когда она в первый раз смотрела этот самый балет.
Стоило мамзель Фанни и Терезе Хастлер выйти вперед с каким-то господином и
начать танцевать, видели бы вы, как Джемми таращила глаза, а дочь моя вся
зарделась, когда мамзель Фанни встала всего лишь на пять пальчиков, а другие
пять и всю ножку вслед за ними задрала чуть ли не до плеча, а потом давай
крутиться, крутиться, крутиться, что твоя юла, минуты этак две с лишним! А
когда наконец обосновалась на обеих ногах и приняла пристойную позу,
послушали бы вы, как громыхал весь зал, а в ложах хлопали изо всех сил и
махали платками! Партер вопил: "Браво!" Ну а те, кого, верно, возмутило
этакое бесстыдство, швыряли в мамзель Фанни пучки цветов. Думаете, она
испугалась? Ничуть не бывало! Вышла преспокойненько вперед, будто так и
положено, подобрала то, что в нее нашвыряли, улыбнулась, прижала это все к
груди, а потом опять давай крутиться, еще быстрее прежнего. Ну, это, скажу я
вам, выдержка! Отродясь такой не видывал.
- Паскудница! - воскликнула Джемми, передернувшись от ярости. - Коли
женщина на этакое способна, поделом с ней этак и обращаться.
- О да! Она играет прекрасно, - заметил наш друг его сиятельство,
который, так же как и барон фон Понтер и Хламсброд, не упускал случая прийти
к нам в ложу.
- Может, мусье, она играет и распрекрасно, зато уж одевается - хуже
некуда, и я очень рада, что в нее швыряли апельсиновой кожурой и всем прочим
и что все махали, чтобы она убралась.
Тут его сиятельство барон и Хламсброд оглушительно захохотали.
- Дорогая миссис Коукс, - сказал Хламсброд моей жене, - это же
знаменитые на весь мир артисты, мы кидаем им мирту, герань, лилии и розы в
знак величайшего восхищения.
- Подумайте только! - промолвила моя супруга, а бедняжка Джемайма Энн
все старалась укрыться за пунцовой портьерой и сама стала почти такого же
цвета.
Танец сменялся танцем, но когда на сцену вдруг выскочила какая-то особа
и ну прыгать, как резиновый мяч, подскакивая на шесть футов над сценой и
отчаянно дрыгая ногами, мы и вовсе разинули рты.
- Это Анатоль, - заметил один из наших гостей.
- Анна... кто? - переспросила моя жена. Для такой ошибки у нее был
резон, потому как у этого создания была шляпа с перьями, голая шея и руки,