"Николай Дмитриевич Телешов. Начало конца (Из цикла "1905 год")" - читать интересную книгу автора

из Владимирской губернии, в надежде что-нибудь заработать, потому ч го
дома стало нечего есть.
И старший брат его, Сергей Щукин, и сестра, Екатерина Девяткина,
относились к нему, как к мальчику, называли его "братиком" и очень любили
его. И Ларион Иванович смотрел на него как на сына или племянника и тоже
называл всегда братиком, считая его за милого подростка, но не за мужчину,
поэтому ни брат, ни зять не находили возможным посвящать его в свои дела и
ничего ему не рассказывали. Сергей Щукин даже с некоторой строгостью
говорил ему:
- Ни в какие дела не суйся, Федя. Наши дела тебя не касаются. Не лезь,
где тебя не спрашивают, не любопытствуй понапрасну. А когда ты нам будешь
нужен, мы тебе сами скажем, и куда тебя пошлем, туда и пойдешь без
разговоров. Так-то, братик!
Его приютили по-родственному, кормили и поили, а он за то стал
выполнять все хозяйственные работы: пилил и колол дрова, натаскивал воду
из общественного колодца, чистил двор и занимал детей, для которых стал
вскоре первым приятелем. В хозяйстве водворился хороший и прочный порядок,
невольно нарушенный за последнее время.
- На заработки идти сейчас не годится, - останавливал его брат Сергей.
- Поживи пока у нас, а там, что дальше делать, - увидим.
- Я согласен, - отвечал юнец. - Только вот надо бы старикам послать
хошь денег, хошь гостинцу. А то им невозможно без поддержки.
- И старикам пошлем, в обиде их не оставим. А сейчас время не такое.
Потерпи, уважим и стариков. Они и нам не чужие.
- Тебе виднее, - покорно соглашался братик и шел на домашние работы без
возражений и с удовольствием, сияя своими голубыми глазами и юным
загорелым лицом, с искренним желанием всем добра.
Когда Ларион Иванович ехал на возу от московской заставы по шоссе, то
возле станции Перово, где они остановились было передохнуть и попить чаю,
которого нигде не могли найти, он увидел изумившее его явление. Уже
несколько дней депо бездействовало, и паровозы во множестве стояли у
станции замороженные, омертвелые, в том случайном беспорядке, в каком
застала их новая декабрьская забастовка. В паровых трубах замерзла вода, и
пар обратился в лед, а на путях стояли товарные вагоны в таком огромном
количестве, что Девяткин определял их не менее тысячи. И все это
железнодорожное хозяйство, еще недавно полное жизни и движения, было
теперь мертво. Но вокруг кипела иная жизнь, бурная, алчная, непокорная.
Местное население и наехавшие из окрестных деревень крестьяне разбивали
груженые вагоны и наскоро, впопыхах, задыхаясь от тяжести и волнения,
уволакивали куда-то во тьму и неизвестность тюки, куски мануфактуры,
короба с галантереей, съестные продукты, бакалейные ящики, гвозди, войлок,
сапоги, посуду, краски, дрова. Говорили открыто, что дележ идет уже с
неделю и теперь уже подбирают остатки мужики, наехавшие издалека.
Дружинники и сознательные рабочие ничего не могли с этим поделать; они и
стыдили людей и грозили им, но не стрелять же в самом деле в народ.
Спутники Девяткина тоже приволокли себе каждый по мере сил, что
подвернулось под руки, и смеялись над ним, что он пропускает такой
исключительный случай. Но Ларион Иванович решительно и резко отказался от
всякой выгоды.
- Мне чужого не надо. Сам заработаю, что нужно.