"Владимир Тендряков. Не ко двору" - читать интересную книгу автора

сердечко... Ломи-ко на них цело лето, а чего получишь? Жди, отвалят...
Силантий Петрович оборвал причитания жены:
- Буде! Возьмись-ко за дело. Бражка-то есть ли к вечеру?
- Бражка да бражка, что у меня, завод казенный или фабрика?
Вечером бригадир снова пришел, но держал себя уже иначе. Прошел к
лавке, уселся молчком, снял шапку, пригладил ладонью жесткие волосы,
заговорил после этого хотя осуждающе, но мирно:
- Лукавый ты человек, Силан. За свою старость прячешься - нехорошо. Ты
стар, да куда как здоров, кряжина добрая, а Клавдия и моложе тебя, да
хворая...
Федор знал, чем кончится этот разговор, и он ушел к себе, завалился на
кровать. Пришла Стеша, напомнила ласково:
- Не след тебе, Феденька, чуждаться. Пошел бы, выпил за компанию.
Федор отвернулся к стене.
- Не хочу.
Стеша постояла над ним и молча вышла.
Назавтра стало известно - Силантия Петровича снова назначили кашеваром.
Ничего вроде бы не случилось. Не было ни криков, ни ругани, ни ночных сцен,
но в доме Ряшкиных все пошло по-старому.
Снова Стеша стала прятать глаза. Снова Федор и тесть, сталкиваясь,
отворачивались друг от друга. Снова теща ворчала вполголоса: "Наградил
господь зятьком. Старик с утра до вечера спину ломает, а этот ходит себе...
У свиньи навозу по брюхо, пальцем не шевельнет, все на нас норовит свалить".
Если такое ворчание доходило до Федора, он на следующий день просил у тестя:
"Мне бы вилы..." И опять не отец, не Силантий Петрович, просто: "Мне бы..."
- никто!
Федор старался как можно меньше бывать, дома. Убегал на работу
спозаранку, приходил к ночи. Обедал на стороне - или в чайной, или с
трактористами. А так как за обеды приходилось платить, он перестал, как
прежде, отдавать Стеше все деньги и знал, что кто-кто, а теща уж мимо не
пропустит, будет напевать дочери: "Привалил тебе муженок. Он, милушка,
пропивает с компанией. Ох, несемейный, ох, горе наше!"
Особенно тяжело было вечерами возвращаться с работы. Днем не чувствовал
усталости: хлопотал о горючем, ругался с бригадирами из-за прицепщиков,
кричал по телефону о задержке запасных частей, бегал от кузницы до
правления. К вечеру стал уставать от беготни.
Тяжелой походкой шел через село. Лечь бы, уснуть по-человечески, как
все, не думая ни о чем, не казнясь душой. Но как не думать, когда знаешь,
что, поднимаясь по крыльцу, обязательно вспомнишь - третьего дня тесть здесь
новые ступеньки поставил, зайдешь в комнату - половички, на которые ступила
твоя нога, постланы и выколочены Стешей, постель, куда нужно ложиться,
застелена ее руками. Каждая мелочь говорит: помни, под чьей крышей живешь,
знай, кому обязан! Даже иногда полной грудью вздохнуть боязно - и воздух-то
здесь не свой, их воздух.
Стеша, с похудевшим лицом, встречает его тяжелым молчанием, иногда
заставал плачущей. А это самое страшное. По-человечески, как муж жену,
должен бы спросить, поинтересоваться: что за слезы, кто обидел? Да как тут
интересоваться, если без слов все ясно - жизнь их несуразная, оттого и
слезы! Кто обидел? Да он, муж ее,- так считает, не иначе. Лучше не
спрашивать, но и молчать не легче. Подняться бы, уйти, хоть средь луга под