"Владимир Тендряков. Люди или нелюди" - читать интересную книгу автора

от стужи и усталости мужицкое, обильно губастое лицо.
А Вилли тем временем успел нырнуть под нары, вытащил оттуда объемистый
узел, стал суетливо его разворачивать - ватник, плащ-палатка, вафельное,
почти что чистое полотенце - и, счастливо рдея, протянул скинувшему
полушубок Якушину котелок.
Якушин довольно хмыкнул, потер узловатые красные руки, непослушными
пальцами выудил из валенка ложку.
- Ишь ты, заботушка - теплое... - Потеснив меня, он сел на край нар,
сурово приказал Вилли: - Садись!
Вилли, взмахивая невинными ресницами, улыбался.
- Кому говорят?.. Навернем сейчас на пару.
Дядя Паша подтолкнул Вилли в спину.
- Шнель! Шнель! Коли просит, чего уж...
И Вилли смущенно пристроился к котелку.
Немецкий парнишка и русский мужик - голова к голове. Я сидел за спиной
Якушина, видел его крутой затылок на просторных плечах, усердно двигающиеся
уши Вилли, вежливо работающего ложкой, дядю Пашу, следящего из-под
лоснящегося лба увлажненным добрым взглядом.
Стесняясь своего доброго взгляда, дядя Паша, блуждая извиняющейся
улыбочкой, объяснял мне через две склоненные головы:
- Хороший парень Вилли, душевный... Хошь и немец, а человек. Да-а...
Это же Якушин его с кухни стащил, а теперь, вишь вон, душа в душу живут.
А я не нуждался в объяснениях, тем более извинительных. Во мне бурно
таяла тяжелая вселенская тоска, которую я принес сюда со взрытой снарядами,
заваленной окоченевшими трупами степи. Да, трупы, да, пожарища, да, где-то
замерзает лошадь, нажившая на работе горб и выгнанная без жалости. Война!
Страшило: она кончится, а жестокость останется. И вот - голова к голове над
одним котелком...
Немец начал эту войну, трупы в степи - его вина, велика к нему
ненависть, даже у поэта в стихах: "Убей его!" А солдат Якушин, убивавший
немцев, делит сейчас свою кашу с немецким пареньком.
Война пройдет, а деревянность и жестокость останутся?.. Как я был глуп!
Война в разгаре, рядом линия фронта, с той и другой стороны нацелены
пулеметы, а уже двое врагов забыли вражду, где она, деревянность, где
жестокость?
Голова к голове, ложка за ложкой и - хлеб пополам.
Кончится война, и доброта Якушина, доброта Вилли - их сотни миллионов,
большинство на земле! - как половодье, затопит мир!
Навряд ли я тогда думал точно такими словами. В девятнадцать лет больше
чувствуют, чем размышляют. Я просто задыхался от нахлынувшей любви. Любви к
Якушину, к Вилли, к дяде Паше, к храпящим солдатам, ко всему роду людскому,
который столь отходчив от зла и неизменчив к добру. Слезы душили горло.
Слезы счастья, слезы гордости за все человечество!
Я вырос атеистом, не читал тогда Евангелия от Матфея, не знал слов из
Нагорной проповеди: "Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте
проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и
гоняющих вас... ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?
Не то ли делают и мытари?"
Но кажется, в ту минуту я сам собой до них дозрел, с наивной страстью
простодушно верил в невозможное.