"Владимир Тендряков. Охота" - читать интересную книгу автора

нэт!
И, наверное, был восторженно умиленный гул голосов, и можно
представить, как пылали большие уши Фадеева, и, наверное, Авербах спесиво
надувался сознанием своего превосходства.
Будто бы именно с того случая Фадеев стал круто подыматься над
остальными писателями, его недоброжелатели сразу стушевались.
У Фадеева не было характера, у Авербаха он был... Авербаха вскоре
арестовали, он бесследно исчез.
Это легенда? Правда? Вымысел? В какой мере?.. Я не знаю. Слышал ее не
единожды из разных уст.
Когда у него началось несогласие с самим собой, в какое время? А оно
было, непосильное несогласие, от него одна водка уже не помогала, к ней
нужны были еще и приятели. И вовсе не обязательно застольные приятели должны
петь величальную: мол, велик, неповторим, верим в тебя, верит народ!.. Нужен
был общий язык, взаимное понимание и... взаимное восхищение. А это можно
найти даже с теми, кто способен произносить всего лишь одну фразу в двух
вариантах: "Ты меня уважаешь? Я тебя уважаю!"
Фадеев кидался в запои, пил с собратьями по перу, с высокопоставленными
служащими, с истопниками, дворниками, случайными прохожими: "Ты меня
любишь?! Ты меня уважаешь?!"
Юлий Искин пропускал рюмку только по праздникам, он никогда не делил с
Фадеевым затяжные застолья. Юлий Маркович не находился в числе его
приятелей. Он был другом Фадеева, верным и незаметным.
В Доме писателей на бывшей Поварской, в высоком, как колодец, зале,
отделанном сумрачным дубом, шло очередное общее московское собрание
литераторов. Председательствовал сам Фадеев. Обличали безродных
космополитов, называли имена, раскрывали скобки, вспоминали, что такой-то,
имярек, лет двадцать тому назад непочтительно отзывался о Маяковском,
такой-то нападал на Макаренко, такой-то травил великомученика нашей
литературы Николая Островского, кого даже враги называли "святым". И
прокурорскими голосами читались выдержки из давным-давно забытых статей. Из
зала неслись накаленные голоса:
- Позор!! Позор!!
От обличенных преступников требовали покаяния, тащили их на трибуну.
Они, бледные, потные, помятые, прятали глаза, невнятно оправдывались.
- Позор!! Позор!! - Клич, взывающий к мести.
На возвышении за монументальным зеленым столом величаво восседал
президиум - неподкупный трибунал во главе с Фадеевым. У Фадеева было
спокойное, суровое выражение лица.
Он взял себе заключительное слово. Спокойно, но жестко, без
кликушеского надрыва подтвердил состав преступления: "Идеологическая
диверсия... Духовное ренегатство... Скрытое предательство по отношению к
родине..." И вновь повторил имена, глядя в зал, где среди безвинных людей
прятались виновники. И зал дружно ревел Фадееву:
- Позор!! Позор!!
Дружно. Восторженно. Благодарно.
Я находился наверху, на дубовых хорах. Я издалека любовался Фадеевым,
его мужественной осанкой, открытым лицом, твердым и неподкупно суровым в эту
минуту. Я верил ему.
Среди тех, кому кричали "Позор!", был некий Семен Вейсах, критик,