"Владимир Тендряков. Чудотворная" - читать интересную книгу автора

Последнее время безногий Киндя вовсе утихомирился, пил по-прежнему, но
не буянил, торговал из-под полы на базаре туфлями, отрезами, таскался вместе
с матерью по церквам, то в щелкановскую, то в загарьевскую, то за шестьдесят
километров в соседний район в Ухтомы.
Об этих делах безногого Кинди, как и все ребятишки, Родька был наслышан
довольно подробно. Тем ужаснее ему показалось, что этот Киндя, красномордый,
опухший, с рыжей запущенной щетиной на тяжелом подбородке, мутными глазками
и поднятыми выше ушей плечищами мужик, держась за ручки своих обшитых кожей
утюжков-подпорок, стал молчаливо с размаху кланяться.
Старушка же с кряхтением поднялась, с натугой разогнулась,
по-деревянному переставляя отекшие от сидения ноги, двинулась к оторопевшему
Родьке. У нее был острый нос, ввалившийся, почти без верхней губы рот углами
вниз и голубенькие, по-молодому пронзительные, словно выскакивающие вперед
лица глазки. Сморщенная, темная рука цепко схватила Родькину руку.
- Покажись-ка, покажись, любой! - Голос ее, шамкающий, был в то же
время громок и скрипуч. - Да чего рвешься, не укушу... Вот, значит, ты
каков! Ой, не верю, не верю, что вторым Пантелеймоном-праведником будешь.
Нету в твоих глазах благолепия. Ой, нету. В бабку свою весь, а от
грачихинской плоти неча ждать благости... - Она обернулась к своему
кланяющемуся сыну. - Ну, хватит ветер лбом раздувать. Ишь, парень-то оробел
от твоего дикого виду. Пусти, слышь.
Безногий Киндя покорно перевалился со ступенек на землю. Пока Родька, с
испугом косясь, поднимался в дом, он успел три раза с размаху поклониться,
показав Родьке плешивевшую макушку.
Но и дома тоже сидели гости.
Согнутая, словно приготовившаяся сорваться с лавки, нырнуть в дверь,
Жеребиха завела свою обычную песню:
- Личико что-то бледненько. Видать, напужали эти окаянные - ведьма
троицкая со своим идолом обрубленным.
Кроме Жеребихи, Родька увидел еще двоих - Мякишева с женой.
Сам Мякишев кургузый, маленький, вокруг лысины золотой младенческий
пушок; окропленное веселыми веснушками лицо кругло, вечно сияет виноватой
улыбкой, как застенчивое зимнее солнышко. Он руководил гумнищинским сельпо,
выступал на заседаниях, числился в активистах. Жил он около магазина в
большом пятистенке под зеленой железной крышей. Уполномоченные, приезжавшие
из района, часто останавливались на ночь у него. За всю свою жизнь Мякишев
никого, верно, не обозвал грубым словом, и все-таки многие его не любили.
Председатель гумнищинского колхоза Иван Макарович, не скрываясь, обзывал:
"Блудливая кошка. Стащит да поластится - глядишь, и с рук сходит".
Увидев у порога Родьку, Мякишев так радостно вытянул шею, что на минуту
показалось: вот-вот выскочит из своего просторного, с жеваными лацканами
пиджака; не только щеки, даже уши его двинулись от улыбки.
Беременная жена Мякишева уставилась на Родьку выкаченными черными
глазами, которые сразу же мокро заблестели.
- Экая ты, Катерина, - с досадой проговорила Родькина бабка, - что
толку волю слезам давать. Бог даст, все образуется. Родишь еще, как все
бабы. Мало ли доктора ошибаются!
Заметив слезы у жены, Мякишев сконфуженно заерзал, забормотал:
- В страхе живу, покоя не знаю. - Он с расстроенной улыбкой повернулся
к Родьке. - Может, это счастье наше, что ты, миленький, чудотворную-то