"Тициано Терцани. Еще один круг на карусели " - читать интересную книгу авторапродвигается вперед. Затем старый лама вынимает розу и держит перед собой,
чтобы все смогли сосредоточить на ней свое внимание. "Это цветок, согласны?" - и с этими словами он отрывает у розы лепесток. "А это? Это цветок? Нет! Это лепесток... А это? - риторически спрашивает он, снова показывая ученикам розу. - Это цветок". Отрывает еще один лепесток, еще один, еще и все время спрашивает: "Что это?" И наконец на столике - кучка лепестков, а в руке монаха - голый стебель. Старый лама показывает его ученикам и спрашивает: "А это цветок? Нет. Это уже не цветок... То же самое можно сказать и о руке человека, - говорит он, поднимая вверх левую руку. - Если бы я принялся отсекать себе пальцы один за другим, ни один из пальцев не был бы сам по себе моей рукой, но и рука бы перестала быть рукой. И что же? В точности то же самое происходит со всем нашим телом. Не состоит ли каждый из многих частей, каждая из которых в отдельности не есть он?" В то утро ко мне в палату явилась одна милая старая дама, одна из тех, кто во благо других работают добровольцами в больницах. Она спросила, не хочу ли я прочитать с ней молитву, чтобы рука хирурга не дрогнула и вырезала то, что надлежит; и тут я припомнил старого монаха с его притчей. Сколько кусков хирург может от меня откромсать, чтобы я не перестал быть собой? Однако размышлять было некогда, пришла медсестра, чтобы спросить, поручаю ли я своей жене в случае продолжительной комы принять решение об отключении системы жизнеобеспечения ("Ну, вы же знаете закон штата Нью-Йорк, поймите меня правильно..."), затем пришел "кашмирский суфий" и сделал мне первую инъекцию наркоза; рассудок мой сперва успокоился, а затем и вовсе отключился. это время - по правде сказать, не знаю. Уже за пределами тела? Или все-таки оставалось внутри него, но просто отключилось, как это случается во сне (или после смерти)? Когда я проснулся, во мне кое-чего не хватало, но большая часть меня, вся утыканная трубками, все же была еще здесь, а вместе с ней здесь был и я. Проблема с моим "я" и его кусками началась еще в больнице в Болонье, где мне впервые показалось, что нынешняя медицина, с которой я тесно не сталкивался уже много лет, заметно изменилась по сравнению с былой, и теперь она интересуется не столько мной как человеком, сколько моей болезнью. В Нью-Йорке это стало еще очевиднее. Меня посылали с этажа на этаж, возили на кресле-каталке, одурманенного какой-то штукой, из-за которой я не мог вспомнить происшедшего. Бланки в руках, пластиковая карточка с моими данными, которую следовало предъявлять, чтобы поставить какие-то печати (ее здесь называли "кредитной карточкой на жизнь"); цветные микстуры, которые следовало выпить, уколы, от которых рот палило огнем, трубки, провода; ожидание... Меня помещали перед мониторами, ультразвуковыми приборами; засовывали в светящуюся трубу, в которой под громыханье я вибрировал на узком ложе, задерживая по инструкции дыхание. И все это затем, чтобы узнать, что именно во мне не в порядке. На каждой "остановке" осмотру подвергалась очередная часть моего тела: печень, почки, желудок, легкие, сердце. Но любой очередной специалист не думал заниматься конкретно мною. Его внимание приковывали только мои части - и даже не они сами, а их изображения на мониторе и распечатка данных в конце осмотра. Я видел, например, на экране собственную печень - пульсирующее пятно, |
|
|