"Тициано Терцани. Еще один круг на карусели " - читать интересную книгу автора

катится по земле, а губы шевелятся: "Я - Истина".
Я неподвижно лежал на постели, заняться было нечем, и воспоминания об
этих историях поддерживали меня в игре, которую я вел сам с собой, ставя
себе цель какое-то время продержаться, не нажимая на кнопку. Пытаясь
обмануть боль, я медитировал, пытался отвлечься, представить что-то
приятное - например, что я лежу на воде, а вокруг море, спокойное и теплое.
Я говорил себе, что былые радости теперь компенсируются страданием и в этом
своя справедливость.
Я задавался вопросом, почему мы устроены так, что не можем вернуть
боль, даже самую жуткую, когда она уже прошла. Мы только знаем, что испытали
ее. Я спрашивал себя, почему во многих языках слово "боль" используется для
обозначения как физического страдания, так и душевных мук. Я думал о том,
что психоанализ - это что-то вроде "службы контроля" над этой другой болью,
и о том, как мне повезло, что у меня есть под рукой кнопка. И временами,
устав сопротивляться... я нажимал на нее.
По пути из больницы к себе в логово я раз в неделю останавливался на
углу Шестьдесят Седьмой и Мэдисон-авеню, поднимался на двенадцатый этаж на
старом, скрипучем лифте и входил в никогда не запертую солнечную квартирку.
Здесь уже несколько десятилетий жил мой закадычный друг - писатель,
которым я восхищался, человек многих культур; один из тех, кого следовало
поместить в музей, чтобы последующие поколения представляли, какими прежде
были люди. Его земной срок истекал, уже несколько месяцев девяностолетний
Николо Туччи был прикован к постели. Элегантный, с красивой седой бородой и
длинными волосами, которые делали его похожим на благородного бунтаря XIX
века, он никогда не жаловался на свою немощь.
Полурусский, полуфлорентиец, он приехал в Нью-Йорк в конце тридцатых
годов, вместе с другими итальянцами вел антифашистскую работу, а после войны
так и остался в Америке. Писатель, памфлетист, литературный Дон-Кихот, борец
всегда имел в запасе острое словцо или свежее, парадоксальное толкование
старых и новых событий из истории человечества. Мы были знакомы больше
тридцати лет.
Я научился у него многим чудесным вещам, в частности, читать Данте с
тосканским акцентом, без помпезности и просто, как диковинную историю,
которую один приятель рассказывает другому в какой-нибудь флорентийской
таверне. Еще я научился у него давать чаевые в гостинице по приезде, а не
при отъезде; от него я услышал фразу, которой утешаюсь, берясь за изучение
нового языка (с возрастом это все труднее): "Я уже начинаю понимать то, что
говорю!"
Он хотел, чтобы я оставил журналистику, отошел от злободневности и
решился воплотить свой житейский опыт в книгах. Сам он писал книги очень
хорошие, как на английском, так и на итальянском, но, как он сам говорил,
"за Атлантикой ты уже на чужом берегу"; так и сошла на нет его литературная
слава. И умирал он тоже не на своем берегу. Квартира была по его вкусу: две
маленьких светлых комнатки, удобный стол, много книг, старый телефон,
кресло, большая черно-белая фотография его родителей да на стене пара
цветных тосканских пейзажей и вырезка из газеты с великолепной статьей,
которую Ника написал для "Нью-Йоркера", зная, что уже никогда не выйдет за
порог этой квартиры.
- Знаешь, если бы я умер сегодня, то бы был по-настоящему доволен, -
сказал он мне как-то.