"Василий Тихов. О том, как дедушка Карпа колдуном был ("Страшные сказки")" - читать интересную книгу автора

что портить не желал. Закаялся он, деда Коляна проклял, минуточку ту,
когда колдуном заделаться решил. Тоже пошёл учиться, как от чертей
избавиться. Обошёл все святые места. В монастырях на соломе, когда и на
голых досках ночевал, дале-то складов его не пущали, поганый мол,
человек. Ничё не помогало, пока со знающими людьми не свиделся. Они ему
велели чёрную магию учить, чтобы все дьяволья известны стали.
Это у нас в верхах, говорят, тоже такая книжица имеется. Там все
еретники созлые деревнями живут. Книга-то ихняя и есть. В черномазии этой
всё не по-простому. Буковки не чёрненькие, а беленькие, страницы, вишь,
навыворот, как сажа, чтоб читать сподручней было. Вот как прочтёшь её,
всё про всё знать будешь. Карпа много мест в верхах тогда исходил.
Научился-таки. А как силу набрал, домой возвернулся. Как раз на покос и
угодил. Начал людям о бисях своих рассказывать. А им-то это самое плохое
и есть, чтоб другим известно стало. Карпа силу набрал - так просто его
не возьмёшь, - вот и порешили они всем гуртом навалиться. Это уж бабка
мне поведала. Откосил Карпа за день, стал литовку протирать, чтоб звонко
шла, да как вдруг подскочит! Стал руками размахивать, будто отбивается от
кого. Потом упал, по траве катается, от горла кого-то отдирает. Весь
покраснел, хрипит, уже и кричать не может, пена со рта клочьями летит.
Баба не будь дура, молитву сотворила, крестом обнесла кругом. Вроде
отпустило малёхо. А страшно, что ж дальше-то будет. Пошёл Карпа к
батюшке, покаялся в своём грехе. Тот стал молебен по нему служить, ещё
отпустило поболе. Тогда Карпа все свои сбережения нищей братии роздал,
молиться стал. Молился три месяца и три дня, почти без продыху. И ведь
помогло - отстали от него черти, дали ему покой и ослабу.
А с Николаем Бенедиктовичем ещё того страшнее получилось. Он ведь всю
жизнь свою чертей множил, вот и стали они его под конец давить. Довели
человека так, что и гроб он себе стесал, сколотил, отходить уж собрался.
А биси-то не давали с миром помереть. Я уж тогда большенький был, сам всё
помню.
Раз утром прибегает Колянин углан, внучек.
- Дедушко, - говорит, - помирает.
Ну, мне же любопытно, вот тоже и побёг туда. В избу-то пришли, так
сразу и слыхать, что человек кончается. К самой лежанке подходить боязно,
издали поглядываем. Дед Колян сам с собой разговаривает. Только на разные
голоса, ругается по-чёрному. Один голос тонкий, другой потолще. Руками
размахивает, всё норовит задеть кого-нибудь. Старушки шепчутся, бабка его
молча стоит, как закаменела. И вдруг - Господи! - хлынуло из него. И
носом и ртом: сметана, молоко - так и хлещут! У Николая Бенедиктовича аж
шары на лоб полезли, руки свело. А старушки приговаривают: "Нажрался за
жисть свою поганую чужого молока, вот Господь всё обратно и отбирает". А
это и вправду бывает такое.
У нас корова раз пришла с пастбища - вымя распёрло, не заденешь,
сразу реветь начинает. Дед-то нахмурился. "Это, - говорит, - Николая
Бенедиктовича работа. Он молоко закрыл". Шапку в горсть - и за порог. Уж
не знаю, о чём они там толковали, но дед Колян пришёл, пошептал что-то
над коровой. "Через день, - говорит, - снова доить можно будет. Лучше
прежнего получится". Так и было. Той поры не меньше двух ведёр выдаивали.
А то ещё могут молоко под кожу скотине запустить. Тогда уж и вовсе не
поправить, забивать придётся. А не забьёшь, дак пропадёт, и ни молока