"Антти Тимонен, Константин Еремеев. Озеро шумит (Рассказы карело-финских писателей) " - читать интересную книгу автора

не бивал. Чуть брови насупит, отвернется, я уж догадываюсь, что неладно
сделала или словом обидным огорчила. Меня не обижал, и себя в обиду не
давал. Пока была жива моя мать, часто ее навещали. Соберемся, бывало, к ней,
Матти принесет из чулана ягодную корзину из лучины и скажет свекрови:
- Положи подорожники.
Та и наложит всего, что спечено, сварено, насолено и посолено.
Любо-нелюбо, а клади - кормильцем-то в доме муж мой был, а не свекор. Тот
все больше ноги больные парил в овсяной пареной трухе.
- Никитична! А с Дярие-Дуарие и ее мужем вы встречались? - перебила я
рассказчицу.
- А как же? На праздниках всегда были вместе. Шутим, смеемся. Ведь
неплохая Дарка, это я из-за ревности ее хаяла. Под стать себе и мужа
выбрала. Оба рослые, толстенные, степенные. Идут по улице, так хоть по
стакану с водой им на головы ставь - вода не прольется. Ну, а мы с Матти
совсем другого сорта. Оба резвые, смешливые, попеть да поплясать охотники, в
работе спорые. Молодец Дарья, и себя и всех нас оделила счастьем, наплевала
на все сплетни-пересуды, на родительский гнев, на жениховскую бедность.
Правду сказать - муженек-то ее в холостяках леноват был, долго спать любил.
Дарья в руки свои могучие его взяла, лень из него вытряхнула. Вот и стали
разживаться, стало у них от ужина хлеба оставаться.
Не все было гладко и на нашем пути. Беда по людям ходит, так и нас не
обойдет. Отлучился мой желанный в другую деревню сапоги шить. Была я
беременна первенцем. Как зарожала, свекровь в хлев свела, сама ребенка
приняла, в избу привела, на полу на солому уложила, стакан водки налила -
согреться. Да ничто не помогло. Занедужила я. Грудница приключилась. Заячью
шкурку мездрой приложили, еще хуже стало.
Сынок мой груди не отведал, с рога коровьего молоко коровье, пареное в
печке, сосал. Соску сшили из скобленой овчины... Неживучий родился сынок,
умер вскорости. А я долго болела, да выдержала, смерти не поддалась.
Жив был еще сынок, как отец домой вернулся. Ох, и лютовал он! Первый и
последний разочек видела я его такого гневного. Думали, всю избу по
бревнышку разнесет. Меня с полу на руки взял, на кровать уложил и говорит
матери:
- Попробуйте ее еще раз с этого места тронуть! Провалитесь вы сквозь
землю со своими порядками. Осточертели они, только в Питере и отдохнул от
них. Если Дунюшка умрет, то у меня полетят к чертовой матери все иконы
медны-складни, у кадильницы ручку-хвост отверну, напоклонники по лоскуточкам
разорву, а кожаными четками сам себя исхлещу... Я виноват. Не уберег.
Побушевал-покричал мой Матти, потом сел к столу, склонил голову на руки
и... заплакал. Только один раз довелось мне его плачущим видеть. Свекровь
староверкой у нас была. В своем углу молилась на медные иконы, по четкам
поклоны богу считала, кланялась, касаясь лбом напоклонника-наручника, из
лоскутков сшитого, с петелькой на уголке, чтоб на левую руку одевать.
Испугалась она разорения своей молельни, ухаживать стала за мной денно и
нощно. Спасибо, выходила. В жару я была, когда сыночка хоронили. Об этом и
рассказать не могу, и рассказывать тошно. От материна сердца оторванный
кусок, ох, как долго нарастает, больно болит...
Второго сына, с которым я теперь живу, только успела родить, как
началась распроклятая война, германская. Взяли в солдаты друга моего милого.
Посохла бы я с горя, если бы не сыночек, вылитый отец...