"Лев Тимофеев. Поминки (Маленькая повесть) " - читать интересную книгу автора

Федор, конечно, любил Галю, и с интимной жизнью у них было все в
порядке. Митник не раз, ночуя на раскладушке в крошечном кабинетике в том
старом крестьянском домишке, слышал, как за тонкой дощатой перегородкой,
может быть, всего в полуметре от него, ритмично чуть поскрипывает кровать и
Галя постанывает под мужем, и тот в том же ритме удовлетворенно, все
быстрее, быстрее, быстрее пришептывает:
"Вот так, вот так, вот так", - и, наконец, с тихим стоном замирает.
И знали ведь, что рядом за тонкой перегородочкой лежит гость и,
возможно, не спит и все слышит. Да и сын-подросток в одной комнатенке с ними
спал. Ничего, - видать, очень им хотелось, и они справедливо полагали, что
все естественное не стыдно. А кто чего слышит, тому вовсе не обязательно
слушать... Не это ли простодушно-безудержное желание имела в виду московская
телка, когда говорила, что от Пробродина "разит мужиком"? Митник, у которого
взаимоотношения с собственной женой в Москве были совсем не так просты и
естественны, честно говоря, прислушиваясь в ночи, завидовал другу...
Однако в жизни Пробродина, при всей его любви к Гале, семейные радости
всегда были на втором плане. Может быть, поэтому они и ограничились одним
ребенком. "С детьми нянчиться некогда. Мы разок попробовали: пеленки и
горшки сильно мешают наукой заниматься", - хотя Федор всегда говорил это как
бы не всерьез, словно пародировал какую-то советскую кинокомедию, Митник был
совершенно уверен, что он именно так и думает. Да и Галя, слушая эти его
веселые оправдания, хоть и кивала согласно, но всегда с глубоким печальным
вздохом. Она, может, и хотела бы еще детей, но мужу никогда не перечила. Да
Федор и не потерпел бы не только возражений, но даже и сомнений по поводу
того, как и зачем организована его жизнь. "Мое дело - наука, строительство,
сохранение остатков того, что было разрушено, растащено, растоптано в России
за последние сто лет, - это Пробродин говорил не раз и всегда серьезно, без
улыбки. - А Галя - мои крепкие тылы. Я только потому и могу продвигаться в
своем деле, что знаю: когда бы я ни пришел домой, в доме будет чисто, тепло,
у меня будет, что поесть, и я смогу сесть за свой письменный стол и заняться
наукой. Без Гали я бы ничего в жизни не добился".
Митнику эти речи всегда казались излишне пафосными, ходульными. Ну и, в
конце концов, чего же ты добился, друг мой Пробродин? Вот теперь она
осталась одна - и без тебя, и без сына, - этого-то ты точно добился...
Хор в церкви у отца Дмитрия был замечательно хорош: юные, чистые,
радостные голоса девушек все из того же Колледжа культуры стремились высоко
вверх: "Придите, последнее целование дадим, братие, умершему..." Огонек на
свечку Митник притеплил от какой-то пожилой женщины, которая, как и он,
стояла позади всех, ближе к выходу
(свечка у нее была тоненькая, должно быть, самая дешевая,
трехрублевая). "Я вас знаю, - тихо сказала женщина, - вы друг Федора
Филимоновича". Открытое, какое-то светлое, хоть и печальное лицо
женщины показалось знакомо Митнику: должно быть, кто-то из здешних учителей.
"Да, да", - сказал он и, поблагодарив, отошел в сторону: вступать в разговор
ему сейчас никак не хотелось.
Он решил, что вперед, поближе к гробу, пробираться не станет. Вообще
хотелось отойти куда-нибудь в сторонку, в угол, в тень. Никакого
умиротворения, какое он обычно ощущал под куполом любого храма, здесь не
было. Он уже успел понять, что половина траурной толпы, заполнившей
церковь, - люди батюшки, отца Дмитрия Бортко, парни из его ДСО и их взрослые