"Владислав Андреевич Титов. Ковыль - трава степная " - читать интересную книгу автора

недалеко. Метров пятьдесят... а может, сто..."
Далеко в ночи взметнулось пламя костра, высветило причудливые фигуры
лошадей и погасло. "Табун перегнали на другое место, - определил по костру
Женька. - А Чайка одна теперь... И чего дядька Мишка гоняет их с места на
место?" - с недовольством заключил он, чувствуя, как в груди его что-то
сжимается, словно хочет спрятаться, а ноги сами, против воли, тянут назад,
к приветливым огонькам села. Воображение стало рисовать одну картину
страшнее другой. Степь вдруг закопошилась чудовищными змеями горы-нычами,
уродливыми колдунами, надвинулась на него всеми ужасами самых страшных
сказок и небылиц, слышанных ог односельчан. Женька крутанулся на месте, как
щит, прижал к груди ведро и попятился.
У болота протяжно заржала лошадь.
- Она! - вскрикнул он от неожиданности и, гремя ведром, ринулся в
степь.
Чайка пила жадно и долго. В плесе заросшего осокой озерка стаями
купались звезды. Набирая воду, Женька старался побольше зачерпнуть их
ведром и отнести Чайке. И когда та, громко чмокая, допивала воду, ему
казалось, что она ловит звездочки, катающиеся по дну ведра скользкими
шариками.
Страх прошел. Усталый и довольный, мальчик сидел рядом с лошадью и
ласково гладил ее гриву. Хотелось есть. Э га ноющая, сосущая боль под
ложечкой вот уже несколько дней не покидала его. Свекла не утоляла голода,
а хлеба уже вторую неделю в доме не было. Хлеб снился Женьке по ночам -
душистый, свежий, его было много, целые горы. Он просыпался от его запаха,
тянул к столу руки, глотал наполнившую рот слюну и подтягивал к животу
ноги.
- Мам, а пироги ты не разучилась печь? - спрашивал он.
- Нет, сынок, нет, - отвечала она и советовала: - Ты вспоминай
сказки, которые я тебе рассказывала, а днем пой песни. О еде старайся не
думать. Скоро хлебушек подоспеет. Совсем немного осталось до жнивы.
И сейчас ему не хотелось возвращаться домой. Там всегда почему-то
острее чувствовался голод. Прижавшись боком к животу Чайки, Женька
вытянулся во весь рост и, заложив руки за голову, вполголоса запел:
Раскинулось море широко, И волны бушуют вдали.
И уже не было ни черного покрова ночи, ни звездного неба, ни сосущей
боли под ложечкой, перед ним яркими красками зацветала степь, качалась
рыжими волнами ковыля, манила в широкую даль переливающегося марева. И он
уже не Женька, а гордый красавец орел, парящий в поднебесье над степью и
поющий Женькиным голосом.
Его не видят люди, но все знают, что это он поет, и, побросав свои
дела, с восхищением слушают.
- "Ей скажут, она зарыдает", - звенит Женькин голос, и он уже
явственно видит, как его мать, Екатерина Ивановна Кудряшова, закрывшись
руками, заливается горючими слезами, узнав о кончине своего храброго сына.
Растроганные скорбным известием, плачут односельчане. Всем жаль Женьку.
Красиво, по-героически вышло, за сердце защипало, но умирать ему
совсем не хочется. Он перескакивает на первый куплет, но поет его уже без
прежнего вдохновения и, не допев, умолкает. Чайка поворачивает голову и
тычет мокрыми губами в плечо.
- Сейчас, сейчас, - обещает мальчик и молчит. Новые песни не приходят