"Лев Толстой. Три дня в деревне" - читать интересную книгу автора

намученная, я ее знаю. Знаю, что муж пьяница и пять детей.
- Овцу описали. Пришли. Давай, говорит, деньги. Я говорю: хозяина нет,
на работе. Давай, говорит. Где же я возьму. Одна овца, и ту забрали. -
Плачет.
Обещаюсь разузнать и помочь, если могу, и прежде всего иду на деревню к
старосте, узнать подробности, какие это подати и почему так строго
взимаются.
На улице деревни останавливают меня еще две просительницы - бабы. Мужья
на работе. Одна просит купить у ней холст, отдает за два рубля.
- А то описали кур. Только развела. Тем и кормлюсь, что соберу яичек,
продам. Возьмите, холст хороший. Я бы и за три не отдала, кабы не нужда.
Отсылаю домой, когда вернусь, обсудим, а то, может, и так уладится. Не
доходя до старосты, наперерез выходит еще бывшая школьница, быстроглазая,
черноглазая, бывшая ученица моя, Ольгушка, теперь старушка. Та же беда -
описали телку.
Иду к старосте. Староста, сильный, с седеющей бородой и умным лицом
мужик, выходит ко мне на улицу. Я расспрашиваю, какие подати собираются и
почему так вдруг строго. Староста рассказывает мне, что приказано
строго-настрого очистить к Новому году всю недоимку.
- Разве велено, - говорю, - отбирать самовары, скотину?
- А то как же? - говорит староста, пожимая сильными плечами. - Нельзя
же, не платят. Вот хоть бы Абакумов. - Он называет мне того достаточного
крестьянина, у которого описали корову за какой-то продовольственный
капитал. - Сын на бирже ездит, три лошади. Как ему не платить? А все
ужимается.
- Ну, этот, положим, - говорю. - Ну, а бедных-то как же? - И называю
ему стариков, у которых взяли самовар.
- Эти точно, что бедные, и взять не с чего. Да ведь там не разбирают.
Называю бабу, у которой взяли овцу. И эту староста жалеет, но как будто
оправдывается тем, что не может не исполнять приказания.
Я спрашиваю: давно ли он старостой и сколько получает.
- Да что получаю, - говорит он, отвечая не на высказанный мною, а на
невысказанный мой же, угадываемый им, вопрос, зачем он участвует в таком
деле. - И то хочу отказаться. Тридцать рублей наше жалованье, а греха не
оберешься.
- И что же, и отберут и самовары, и овец, и кур? - спрашиваю я.
- А то как же? Обязаны отобрать. А волостное уже торги назначит.
- И продадут?
- Да, натянут как-нибудь...
Иду к той бабе, которая приходила об описанной у нее овце. Крошечная
избенка, в сенях та самая единственная овца, которая должна идти на
пополнение государственного бюджета. По бабьему обычаю, хозяйка, нервная,
измученная и нуждой и трудами женщина, увидав меня, с волнением начинает
быстро говорить:
- Вот и живу: последнюю овцу берут, а я сама чуть жива с этими. -
Указывает на хоры и печку. - Идите сюда, чего! Не бойтесь. Вот и кормись тут
с ними, с голопузыми.
Голопузые - действительно голопузые, в оборванных рубашонках и без
порток, - слезают с печи и окружают мать...
Еду в тот же день в волость, чтобы узнать подробности об этом для меня