"Лев Толстой. Так что же нам делать?" - читать интересную книгу автора

мне не без удовольствия, что это самое естественное городское явление, что я
только по провинциализму своему вижу в этом что-то особенное, что всегда это
так было и будет, что это должно так быть и есть неизбежное условие
цивилизации. В Лондоне еще хуже... стало быть, дурного тут ничего нет и
недовольным этим быть нельзя. Я стал возражать своему приятелю, но с таким
жаром и с такою злобою, что жена прибежала из другой комнаты, спрашивая, что
случилось. Оказалось, что я, сам не замечая того, со слезами в голосе кричал
и махал руками на своего приятеля. Я кричал: "Так нельзя жить, нельзя так
жить, нельзя!" Меня устыдили за мою ненужную горячность, сказали мне, что я
ни о чем не могу говорить спокойно, что я неприятно раздражаюсь, и, главное,
доказали мне то, что существование таких несчастных никак не может быть
причиной того, чтобы отравлять жизнь своих близких.
Я должен был согласиться, что это справедливо, и замолчал; но в глубине
души я чувствовал, что и я прав, и не мог успокоиться.
И прежде уже чуждая мне и странная городская жизнь теперь опротивела
мне так, что все те радости роскошной жизни, которые прежде мне казались
радостями, стали для меня мучением. И как я ни старался найти в своей душе
хоть какие-нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни
своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа,
сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог не видеть
рядом с этим голодных, холодных и униженных жителей Ляпинского дома. И не
мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, что одно происходит от
другого. Помню, что как мне сказалось в первую минуту это чувство моей
виновности, так оно и осталось во мне, но к этому чувству очень скоро
подметалось другое и заслонило его.
Когда я говорил про свое впечатление Ляпинского дома моим близким
друзьям и знакомым, все мне отвечали то же, что и мой первый приятель, с
которым я стал кричать; но, кроме того, выражали еще одобрение моей доброте
и чувствительности и давали мне понимать, что зрелище это так особенно
подействовало на меня только потому, что я, Лев Николаевич, очень добр и
хорош. И я охотно поверил этому. И не успел я оглянуться, как, вместо
чувства упрека и раскаяния, которое я испытал сначала, во мне уже было
чувство довольства перед своей добродетелью и желание высказать ее людям.
Должно быть, в самом деле, говорил я себе, виноват тут не я собственно
своей роскошной жизнью, а виноваты необходимые условия жизни. Ведь изменение
моей жизни не может поправить то зло, которое я видел. Изменяя свою жизнь, я
сделаю несчастным только себя и своих близких, а те несчастия останутся
такие же.
И потому задача моя не в том, чтобы изменить свою жизнь, как это мне
показалось сначала, а в том, чтобы содействовать, насколько это в моей
власти, улучшению положения тех несчастных, которые вызвали мое сострадание.
Все дело в том, что я очень добрый, хороший человек и желаю делать добро
ближним. И я стал обдумывать план благотворительной деятельности, в которой
я могу выказать всю мою добродетель. Должен сказать, однако, что и обдумывая
эту благотворительную деятельность, в глубине души я все время чувствовал,
что это не то; но, как это часто бывает, деятельность рассудка и воображения
заглушала во мне этот голос совести. В это время случилась перепись. Это
показалось мне средством для учреждения той благотворительности, в которой я
хотел выказать мою добродетель. Я знал про многие благотворительные
учреждения и общества, существующие в Москве, но вся деятельность их