"Татьяна Толстая. Река Оккервиль" - читать интересную книгу автора

сне мир; а ведь на самом деле там наверняка же склады, заборы, какая-нибудь
гадкая фабричонка выплевывает перламутрово-ядовитые отходы, свалка дымится
вонючим тлеющим дымом, или что-нибудь еще, безнадежное, окраинное, пошлое.
Нет, не надо разочаровываться, ездить на речку Оккервиль, лучше мысленно
обсадить ее берега длинноволосыми ивами, расставить крутоверхие домики,
пустить неторопливых жителей, может быть, в немецких колпаках, в полосатых
чулках, с длинными фарфоровыми трубками в зубах... а лучше замостить
брусчаткой оккервильские набережные, реку наполнить чистой серой водой,
навести мосты с башенками и цепями, выровнять плавным лекалом гранитные
парапеты, поставить вдоль набережной высокие серые дома с чугунными
решетками подворотен - пусть верх ворот будет как рыбья чешуя, а с кованых
балконов выглядывают настурции, поселить там молодую Веру Васильевну, и
пусть идет она, натягивая длинную перчатку, по брусчатой мостовой, узко
ставя ноги, узко переступая черными тупоносыми туфлями с круглыми, как
яблоко, каблуками, в маленькой круглой шляпке с вуалькой, сквозь притихшую
морось петербургского утра, и туман по такому случаю подать голубой.
Подать голубой туман! Туман подан, Вера Васильевна проходит, постукивая
круглыми каблуками, весь специально приготовленный, удерживаемый
симеоновским воображением мощеный отрезок, вот и граница декорации, у
режиссера кончились средства, он обессилен, и, усталый, он распускает
актеров, перечеркивает балконы с настурциями, отдает желающим решетку с
узором как рыбья чешуя, сощелкивает в воду гранитные парапеты, рассовывает
по карманам мосты с башенками, - карманы распирает, висят цепочки, как от
дедовских часов, и только река Оккервиль, сужаясь и расширяясь, течет и
никак не может выбрать себе устойчивого облика.
Симеонов ел плавленые сырки, переводил нудные книги, вечерами иногда
приводил женщин, а наутро, разочарованный, выпроваживал их - нет, не тебя! -
запирался от Тамары, все подступавшей с постирушками, жареной картошкой,
цветастыми занавесочками на окна, все время тщательно забывавшей у Симеонова
важные вещи, то шпильки, то носовой платок, - к ночи они становились ей
срочно нужны, и она приезжала за ними через весь город, - Симеонов тушил
свет и не дыша стоял, прижавшись к притолоке в прихожей, пока она
ломилась, - и очень часто сдавался, и тогда ел на ужин горячее и пил из
синей с золотом чашки крепкий чай с домашним напудренным хворостом, а Тамаре
ехать назад, было, конечно, поздно, последний трамвай ушел, и до туманной
речки Оккервиль ему уж тем более было не доехать, и Тамара взбивала подушки,
пока Вера Васильевна, повернувшись спиной, не слушая оправданий Симеонова,
уходила по набережной в ночь, покачиваясь на круглых, как яблоко, каблуках.
Осень сгущалась, когда он покупал у очередного крокодила тяжелый,
сколотый с одного краешка диск, - поторговались, споря об изъяне, цена была
очень уж высока, а почему? - потому что забыта напрочь Вера Васильевна, ни
по радио не прозвучит, ни в викторинах не промелькнет короткая, нежная ее
фамилия, и теперь только изысканные чудаки, снобы, любители, эстеты, которым
охота выбрасывать деньги на бесплотное, гоняются за ее пластинками, ловят,
нанизывают на штыри граммофонных вертушек, переписывают на магнитофоны ее
низкий, темный, сияющий, как красное дорогое вино, голос. А ведь старуха еще
жива, сказал крокодил, живет где-то в Ленинграде, в бедности, говорят, и
безобразии, и недолго же сияла она и в свое-то время, потеряла бриллианты,
мужа, квартиру, сына, двух любовников, и, наконец, голос, - в таком вот
именно порядке, и успела с этими своими потерями уложиться до