"Иван Моисеевич Третьяк. Храбрые сердца однополчан " - читать интересную книгу автора

время тогда в нашем восприятии вроде бы и в самом деле получило растяжку. Не
стану соревноваться с мастерами слова, искать новый образ, характеризующий
страшное напряжение минут, когда стоишь на рубеже жизни и смерти.
Сам я никогда не курил, а тогда, так и не потянувшись к самокрутке,
будто бы ощутил никотиновый голод, глядя, как двое поочередно посасывали
маленький окурок, прижигая пальцы и губы. Казалось, глотнуть еще раз
табачного дымку для них важнее, чем вдохнуть воздуха. Ближе всех находился
Володя Шувалов, и мне было хорошо видно, как его лоб, виски, подбородок
время от времени покрывались частыми каплями пота. То же самое ощутил и я на
своем лице, прикоснувшись к нему ладонью. Но вот что поразило: в
двадцатипятиградусную жару августовского полудня пот был холодный, как
утренняя роса. А еще - верьте или нет - я видел, как поминутно изменялся
цвет человеческих лиц: то побледнеют добела, то потемнеют дочерна, то
покроются лиловыми пятнами, как у тяжелобольных.
Но главное, пожалуй, не в этих, внешних, что ли, проявлениях, а в том
особом состоянии активности и самоотверженности, которое охватило всех.
Взгляды солдат и офицеров, обращенные ко мне, были преисполнены чувства
доверия. Никто не суетился, не ронял пустых слов, каждый действовал в высшем
режиме исполнительности и четкости. Любой был готов на самый решительный
шаг. Прикажи любому броситься с гранатой навстречу вражеской цепи - сделает,
если надо - примет смерть не раздумывая.
Тягучее, испепеляющее душу ожидание словно взорвалось вместе с тишиной.
Неимоверный грохот многих разрывов заглушил все остальные звуки. Вспыхнули
очаги пожаров, поднялись смерчи земли. Изъясняемся жестами, как глухонемые,
и нечем дышать - горький толовый дух сдавливает горло.
Приходилось видывать и слыхивать артиллерийскую стрельбу за время
пребывания на фронте, но чтобы вот так десятки орудийных стволов посылали
снаряды в тебя - ни разу.
Сигнальную ракету в самом начале стрельбы мы, конечно, заметили -
следили за нею всеми, так сказать, наличными парами глаз.
Бросаюсь вперед, выдерживая направление по полоске ржи, тянущейся к
насыпи. Все за мной - с оружием, боеприпасами, с ранеными товарищами на
себе. Иду строго по центру ржаной полоски, знаю, что нельзя отклониться ни
на градус. Вокруг бушует, ревет адский огонь, и только эта полоска остается
нетронутой, эта ржаная стежка жизни.
Вражеские подразделения, окружившие наш, теперь покинутый, КП,
оказались под артогнем. А те автоматчики, которые хотели захватить нас в
плен, если и остались в живых, то, видать, оцепенели в недоумении, потому
что даже не пытались перехватить нашу маленькую группу, двигавшуюся по полю.
Им конечно же было не понятно, почему русская артиллерия вдруг открыла такой
страшный огонь по своим.
Путь длиною в несколько сот метров и ценою в жизнь был преодолен. Мы
достигли железнодорожной насыпи, перевалили ее, а за нею уже были свои.
Очутившись в траншее, мы прежде всего стали тушить на себе и на раненых
тлевшие маскхалаты. Многие ощупывали свои собственные головы, бока, ноги, не
веря, что они целы. Стороннему глазу могло бы показаться, что с ума
посходили хлопцы. А находившиеся на насыпи фронтовики смотрели на нас
понимающе и с братской теплотой.
- Вот тебе и закон рассеивания... - заметил я Шувалову, тесня его
плечом.