"Лев Троцкий. История русской революции, т. 1" - читать интересную книгу автора

купальню и с наслаждением выкупался в море". "15 июля. Купался два раза.
Было очень жарко. Обедали вдвоем. Прошла гроза". "19 июля. Утром купался.
Принимали на ферме. Дядя Владимир и Чагин завтракали". Восстания и
динамитные взрывы еле задеты единственной оценкой: "милые события!", которая
поражает низменным безучастием, недоразвившимся до сознательного цинизма.
"В 9 1/2 ч. утра поехали в Каспийский полк... Долго гулял. Погода была
чудная. Купался в море. После чая принял Львова и Гучкова". Ни слова о том,
что столь необычный прием двух либералов вызывался попыткой Столыпина
включить оппозиционных политиков в свое министерство. Князь Львов, будущий
глава Временного правительства, рассказывал тогда же об этом приеме у царя:
"Я ожидал увидеть государя убитого горем, а вместо этого ко мне вышел
какой-то веселый разбитной малый в малиновой рубашке".
Кругозор царя был не шире кругозора мелкого полицейского чиновника, с
той разницей, что последний все же лучше знал действительность и был менее
перегружен суевериями. Единственная газета, которую Николай в течение ряда
лет читал и из которой почерпал свои идеи, был еженедельник, издававшийся на
казенные деньги князем Мещерским, низким, подкупным, презираемым даже в
своем кругу журналистом реакционных клик бюрократии. Свой кругозор царь
пронес неизменным через две войны и две революции: между его сознанием и
событиями стояла всегда непроницаемая среда безразличия.
Николая не без основания называли фаталистом. Нужно только прибавить,
что его фатализм был прямой противоположностью активной веры в свою
"звезду". Наоборот, Николай сам считал себя неудачником. Его фатализм был
только формой пассивной самозащиты от исторического развития и шел рука об
руку с произволом, мелочным по психологическим мотивам, но чудовищным по
последствиям. "Хочу, а потому так должно быть, - пишет граф Витте. - Этот
лозунг проявлялся во всех действиях этого слабого правителя, который только
вследствие слабости делал все то, что характеризовало его царствование, -
сплошное проливание более или менее невинной крови и большею частью совсем
бесцельно..."
Николая сравнивали иногда с его полусумасшедшим прапрадедом Павлом,
удушенным камарильей с согласия его собственного сына, Александра
"благословенного". Этих двух Романовых действительно сближали недоверие ко
всем, выросшее из недоверия к себе, мнительность всемогущего ничтожества,
чувство отверженности, можно бы сказать, сознание венценосного парии. Но
Павел несравненно красочное, в его сумасбродстве был элемент фантазии, хотя
и невменяемой. В потомке же все тускло, ни одной яркой черты.
Николай был не только неустойчив, но и вероломен. Льстецы называли его
шармером, очарователем, за его мягкость с придворными. Но особую ласковость
царь проявлял как раз к тем сановникам, которых решил прогнать: очарованный
на приеме сверху меры министр находил у себя дома письмо об отставке. Это
была своего рода месть за собственное ничтожество.
Николай враждебно отвращался от всего даровитого и крупного. Хорошо он
себя чувствовал только в среде совсем бездарных и скудных умом людей,
святош, рамоликов, на которых ему не приходилось глядеть снизу вверх. У него
было самолюбие, даже довольно изощренное, но не активное, без крупицы
инициативы, завистливо-оборонительное. Он подбирал министров по принципу
постоянного снижения. Людей с умом и характером он призывал только в самом
крайнем случае, когда не было иного выхода, подобно тому как призывают
хирургов для спасения жизни. Так было с Витте, потом со Столыпиным. Царь к