"Лев Троцкий. История русской революции, т. 1" - читать интересную книгу автора

обоим относился с худо затаенной враждебностью. Как только проходила острота
положения, он торопился разделаться с советниками, которые слишком
превосходили его ростом. Отбор действовал настолько систематично, что
председатель последней Думы, Родзянко, отважился 7 января 1917 года, когда
революция стучалась уже в двери, сказать царю: "Вокруг вас, государь, не
осталось ни одного надежного и честного человека: все лучшие удалены или
ушли, остались только те, которые пользуются дурной славой".
Все усилия либеральной буржуазии найти общий язык со двором не
приводили ни к чему. Неугомонный и шумный Родзянко пытался своими докладами
встряхнуть царя! Тщетно! Тот отмалчивался не только от доводов, но даже от
дерзостей, подготовляя в тиши роспуск Думы. Великий князь Дмитрий, бывший
любимец царя и будущий участник убийства Распутина, жаловался своему
сообщнику князю Юсупову на то, что царь в ставке с каждым днем становится
все более безразличным ко всему окружающему. По мнению Дмитрия, царя
спаивали каким-нибудь снадобьем, которое притупляюще действовало на его
духовные способности. "Ходили слухи, - пишет с своей стороны либеральный
историк Милюков, - что это состояние умственной и моральной апатии
поддерживается в царе усиленным употреблением алкоголя". Все это было
выдумкой или преувеличением. Царю не нужно было обращаться к наркотикам:
убийственное "снадобье" было у него в крови. Только проявления его казались
особенно поразительны на фоне великих событий войны и внутреннего кризиса,
приведшего к революции. Распутин, который был психологом, кратко говорил про
царя, что у него "внутри недостает".
Этот тусклый, ровный и "воспитанный" человек был жесток. Не активной,
преследующей исторические цели жестокостью Ивана Грозного или Петра, - что у
Николая II с ними общего? - но трусливой жестокостью последыша,
испугавшегося своей обреченности. Еще на заре своего царствования Николай
хвалил "молодцов-фанагорийцев" за расстрел рабочих. Он всегда "читал с
удовольствием", как стегали нагайками "стриженных" курсисток или как
проламывали черепа беззащитным людям во время еврейских погромов.
Коронованный отщепенец тяготел всей душой к отбросам общества, черносотенным
громилам, не только щедро платил им из государственной казны, но любил
беседовать с ними об их подвигах и миловать их, когда они случайно
попадались в убийстве оппозиционных депутатов. Витте, стоявший во главе
правительства во время усмирения первой революции, писал в своих мемуарах:
"Когда бесполезные жестокие выходки начальников этих отрядов доходили до
Государя, то встречали его одобрение и во всяком случае защиту". В ответ на
требование прибалтийского генерал-губернатора унять некоего
капитана-лейтенанта Рихтера, который "казнил по собственному усмотрению, без
всякого суда и лиц не сопротивлявшихся", царь написал на докладе: "Ай да
молодец!" Таким поощрениям нет числа. Этот "очарователь", без воли, без
цели, без воображения, был страшнее всех тиранов старой и новой истории.
Царь находился под огромным влиянием царицы, которое росло с годами и с
затруднениями. Вдвоем они составляли некоторое целое. Уже это сочетание
показывает, в какой мере под давлением обстоятельств личное восполняется
групповым. Но прежде надо сказать о самой царице.
Морис Палеолог, бывший французский посол в Петрограде во время войны,
изощренный психолог для французских академиков и консьержек, дает тщательно
зализанный портрет последней царицы: "Нравственное беспокойство, хроническая
грусть, беспредельная тоска, чередование подъема и упадка сил, мучительные