"Евгений Трубецкой. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

нашего законоучителя - протоиерея Александра Ивановича Ростиславова.
Первый - галичанин, униат, обратившийся в православие, был человек
совершенно исключительной доброты; он горячо привязался к нашему классу,
который ему пришлось вести вплоть до окончания гимназического курса, быть
нашим ходатаем во всякие трудные минуты жизни, горой стоял за нас, когда нам
грозило какое-либо суровое наказание, но при этом совершенно не подозревал
обо всех наших школьнических проделках и безгранично нам верил в
беспредельной наивности своей чистой души. И надо отдать нам
справедливость, - мы всячески злоупотребляли этим доверием. [31] Захочется,
бывало, кому-нибудь уйти домой до окончания урока, Емельян Иванович всегда
верит выдуманной болезни; мне однажды случилось лежать у него на уроке. Меня
закрывала парта, и я думал, что останусь незамеченным. Но Емельян Иванович
увидал и заволновался. "То что с Вами, Трубецкой. А - а, он болен, шатается,
пойдите домой, ложитесь в кровать сейчас". Я не заставил себе повторять два
раза этого приглашения и с радостью пошел домой, хотя был совершенно здоров.
В другой раз на письменном латинском экзамене надзиравший за нами учитель
заметил, что я чересчур усердно поглядываю в тетрадь соседа и отсадил меня
на кафедру. Узнав об этом, Городский негодовал на педагога. "То оскорбил
подозрением Трубецкого". Бедный! Он не знал, что в его классе только ленивый
не списывает у товарищей.
Шуму и шалостей в классе у него было сколько угодно; это его утомляло,
потому что он страдал чахоткой и всегда мучительно кашлял. Но к "мерам
строгости" он был решительно неспособен. Я отличался особенно беспокойным
нравом, но тем не менее был очень им любим. Как то раз я долго отсутствовал
по болезни, а потом, явившись в класс, с места начал шуметь. "А, то
Трубецкой пришел, то опять начнутся безобразия". - жалобно произнес Емельян
Иванович и закашлял. Я устыдился и затих. Только этой добротой он нас и
держал: совестно было утомлять больного, и был некоторый страх "подвести
Емельяна перед начальством" чрезмерным шумом, как говорили у нас в классе. И
чем больше мы вырастали, тем бережнее к нему относились. Как то раз, болтая
с нами между уроками, он проговорился, что "мечта его жизни - иметь альбом с
музыкой". Эта мысль нам запала. И вот, окончив экзамен зрелости, мы явились
к нему всем классом и подарили [32] альбом с фотографическими карточками.
Когда, вдруг, из альбома раздалась музыка. Емельян Иванович был так
растроган, что не мог сказать ни единого слова, убежал в другую комнату и
расплакался.
Как педагог, он отличался совершенно исключительною по тогдашнему
времени чертою: он не любил грамматики и никогда ее не спрашивал, обращая
внимание исключительно на практическое уменье читать классиков и переводить
с русского на древние языки. Иначе говоря, он пренебрегал именно тем, на чем
тогда делали карьеру. Не знаю, как это случилось, но мы у него в самом деле
недурно переводили писателей, даже экспромтом. Я говорю - "не знаю как",
потому что готовил у него урок только тот, кто хотел. Бывало кто-нибудь один
приготовит дома классика, а потом перед уроком прочтет его и переведет вслух
товарищам. С этим мы и выходили отвечать урок. И отвечали ничего,
благополучно. От времени до времени, впрочем, каждый делал перевод
самостоятельно, так что умели переводить все. Когда во мне пробудился
интерес к греческой философии, оказалось, что я достаточно подготовлен к
тому, чтобы читать Платона и Аристотеля по-гречески (конечно, с помощью
"немца" в трудных местах), а по-латыни читал даже совсем свободно. И это