"Евгений Трубецкой. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

словесности в пятом классе. Он дал нам всем, а в частности мне - сильный
толчок ко вдумчивому чтению русских поэтов. А его беседы в классе по поводу
наших русских сочинений более, чем какие-либо другие уроки, двигали наше
умственное развитие. Он имел обыкновение заставлять прочитывать вслух
какое-либо одно из написанных, на заданную тему сочинений, сопровождая
чтение разбором, за которым с живым интересом следил весь класс, после чего
делал замечания о каждом из наших сочинений в отдельности. Мы все очень
многому научились из этих замечаний относительно того, как надо и как не
надо [35] писать. А ожидание, что сочинение может быть прочитано вслух перед
классом, вызывало соревнование и побуждало к удвоенному старанию. Всякому
хотелось не ударить лицом в грязь перед классом; чтение сочинений ожидалось
с волнением, тем более, что замечаниям Владимира Алексеевича все очень
верили.
К сожалению, не везло в то время выдающимся людям в педагогической
среде. Чиновниковатый директор, привыкший царствовать в педагогическом
совете гимназии, не любил Яковлева за самостоятельность, а подчас и резкость
суждений и жаловался на него начальству. Начальство "для блага службы"
перевело Яковлева в какой-то уездный город, а он "для блага службы" подал в
отставку. Для нас это была невознаградимая потеря, и три старших класса
послали Яковлеву прочувствованный адрес. Ему же эта отставка послужила на
пользу: она ускорила его приготовление к магистерскому экзамену, которое
раньше откладывалось им в долгий ящик; в непродолжительном времени он занял
кафедру в одном из наших южных университетов, кажется, в Новороссийском. Не
поладил с начальством и был переведен в уездное захолустье и любимый нами
Городский. Но это случилось уже по выходе нашем из гимназии.
Преподавание математики в Калужской гимназии также было поставлено
очень хорошо. В нашем класс был превосходный и очень знающий преподаватель
математик, поляк - Юлиан Станиславович Козляновский, умевший заставлять нас
работать. Такие преподаватели, как он, Яковлев и Ростиславов, - сделали бы
честь любой гимназии. Если эти люди не дали нам всего, что по своим личным
качествам они могли бы дать, - виноваты в этом не они, a тe общие условия
русской школы и русской жизни, которые парализовали их усилия, а Яковлева
прямо - таки вышвырнули за борт. Но прежде, [36] чем перейти к этим общим
условиям, я должен дать здесь еще одну характеристику.
Во всех классах и по всем предметам мы так или иначе, с грехом пополам,
учились. Но был один предмет, по которому мы, начиная с V-го, по VIII-ой
класс решительно ничего не делали.
Это был французский язык. У нас не было обычая даже брать с собой
французские учебные книги в класс. Никто никогда не знал даже, что нам
задано: я даже не помню, задавались ли нам когда-нибудь какие-либо
приготовления по французскому языку. Это было возможно частью благодаря
своеобразному отношению толстовской гимназии к новым языкам, частью же
благодаря личности преподавателя. Федор Федорович Бидо, так звали нашего
швейцарца учителя, не любил занятий, и весь урок его сводился к разговорам с
нами. "Я нахожу, что с молодежь надо бить снисходительно", говаривал он в
оправдание своего образа действий, и урок превращался в балаган, несмотря на
почтенный вид старца преподавателя. Когда мы у него лежали в классе, он
предлагал подушку: "monsieur, voulez vous un coussin?" Доходило до того, что
к нему являлись в класс с намалеванными на мундире орденами. Когда же
безобразие становилось слишком шумным, он говорил: "тише, господа, сейчас