"Евгений Трубецкой. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

Бокля, Спенсера и иных более или менее заподозренных писателей. Они не
решались ссылаться на Добролюбова и Писарева, которые были запрещены
цензурою, из опасения, что за это можно вылетать из гимназии. Еще опаснее
цитат были "мысли". И вот, учителя жили в вечном опасении, что приедет
окружной инспектор, потребует ученические тетрадки на прочтение и взыщет за
"мысли" не с авторов, а с их наставников. Мы - гимназисты - прекрасно это
понимали и издевались над нелюбимыми учителями.
Как раз после удаления любимого всеми [41] Яковлева, преподавание
русского языка перешло в руки неспособному, неумному и вдобавок
несимпатичному преподавателю из семинаров, А. Н. Троицкому, который
раздражал нас тем, что задавал темы, частью прописные, вроде "Не все то
золото, что блестит", частью глупые ("Был ли Гомер слеп"? и "Почему греки
представляли его слепым"?), частью фарисейские, напр. "О вреде готовых
переводов при приготовлении уроков по древним языкам". Особенно возмутила
нас последняя тема, вынуждавшая кривить душой. Между нами почти не было
таких, которые бы не воспользовались готовым переводом при возможности это
сделать. Я пробовал объясниться с учителем, но только вызвал этим резкости с
его стороны. Тогда я и некоторые другие товарищи стали мстить и издеваться.
Одни задавались вопросом, как можно решить, был ли Гомер слеп, когда
неизвестно, существовал ли он в действительности. Другие по вопросу о
готовых переводах доказывали, что они "вредны для глаз", так как обыкновенно
напечатаны мелким шрифтом, третьи, и я в том числе, работая на тему "не
ропщите", доказывали, что ропот полезен, ибо он служить "фактором
прогресса". Для вразумления я ссылался на Сабурова и Лорис-Меликова, которые
дают простор "свободному выражению общественного мнения".
Учитель не на шутку испугался. Когда пришло время раздавать сочинения и
разбирать их - мое сочинение не было выдано мне обратно. Я был очень
разочарован, т. к. ждал разбора, как случая поглумиться, На мой вопрос, где
сочинение, я получил ответ: "спросите директора". До этого дело не дошло,
потому что сам директор вызвал меня в свой кабинет и распушил, как следует.
Как умный человек, он, впрочем, понял, в чем дело. Но в последующее время он
опасался моих выходок. Перед экзаменом зрелости он специально прислал мне
сказать, чтобы я ничего "эдакого" в [42] сочинении не писал, а то попадет
мне за это в округе. А по окончании экзамена, когда мы с братом уже
студентами были у директора с визитом, он разоткровенничался. - "Вот вам
ваше сочинение на память. А Сабуров-то, Сабуров то ваш в отставку вылетел.
Признайтесь, пустой был человек. Вот, Александр Николаевич Троицкий, когда
вы, бывало, напишете такое сочинение, прибежит ко мне расстроенный и
спрашивает: "что мне делать? Что мне теперь делать?" А я ему в ответ:
"отдайте его мне". - Ну вот, получите Ваше произведение обратно.
Надо сказать, что в эпоху Сабурова и Лорис-Меликова задача нашей
школьной администрации была специально трудная. Она не могла поверить, что
"критерии благонадежности" для оценки учителей и учеников больше не
существует, но чувствовала, что этот критерий в чем-то изменился. Как, в
каком направлении, на долго ли, - все это было неясно, и гимназическое
начальство в тревоге заметалось. Ранее того, при Толстом, все было просто и
ясно. Латинская грамматика, например, признавалась предметом
"благонадежным". Один из классных наставников Калужской гимназии в
исполнение возложенной на него по должности обязанности - составлять
характеристики своих учеников. писал между прочим: "ученик VII-го класса Л.