"Евгений Трубецкой. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

объясняется тем, что болезненные ощущения были испытаны гораздо раньше, и на
самом деле вера была подточена уже давно! Помнится, в последнюю минуту
особенно сильное впечатление произвел на меня, тон увлекавших меня
писателей, которые рассматривали религию, как что-то давно поконченное,
близкое к суеверию или как пережиток отсталого способа мышления
"теологического периода".
Боязнь "быть отсталым" и преувеличенное преклонение перед "последним
словом науки" вообще характерное свойство очень юных некритических умов. Под
этой маской скрывается, в действительности, рабская зависимость молодого ума
от того авторитета, чье слово признается "последним". В мое время юный
студент, писавший реферат о Конте, обрушивался против своего оппонента и
взывал к профессору: "господин профессор, уймите этого господина, что он
против Конта мне говорит". А будучи уже профессором, когда мне приходилось
на семинариях возражать против высшего в то время студенческого авторитета
Карла Маркса, мне [47] приходилось встречаться с юными первокурсниками,
которые со снисходительной улыбкой замечали: "ведь Маркс, г. профессор,
последнее слово науки". "Почему вы знаете, что не предпоследнее", спрашивал
я обыкновенно в этих случаях.
В юном возрасте, сколько я замечал, этот последний довод сильно
действует. Кто пережил не одно, а хотя бы два-три "последних слова", для
того уже нет незыблемых авторитетов: он утрачивает веру в "последние слова"
вообще и начинает оценивать человеческие мысли по существу, независимо от
того хронологического порядка, в каком они были высказаны. Для меня и брата
моего Сергея эта грань наступила очень рано, еще в гимназии, когда мы
принялись за серьезное изучение философии и в особенности - истории
философии.
Собственно позитивный период наш продолжался только в VI-м и лишь
частью в VII-м классе, где мы окончательно в нем разочаровались. Но об этом
я расскажу в дальнейшем. Необходимо сначала остановиться на обстановке, в
которой происходило все это философствование. Я сохранил весьма благодарное
воспоминание о Калуге, где мне пришлось провести мои юные годы - четыре года
в гимназии и каникулярные месяцы за все университетские годы. Это один из
небольших, но за то один из самых очаровательных русских губернских городов,
какие я знаю. Трудно себе представить более подходящее место для спокойной,
сосредоточенной умственной работы. В Москве уже в отроческие годы в наш
умственный мир врывалась пестрая масса внешних впечатлений и были среди этих
внешних впечатлений такие, которые оплодотворяли и окрыляли душу, например,
музыкальные восприятия, о которых я уже говорил. Но зато в московской жизни
было чрезвычайно много такого, что рассеивало ум; там куда труднее
сосредоточивать свои мысли. Из калужской гимназии мы, оба брата, вышли с
[48] продуманным, вполне определенным миросозерцанием. В главном и основном
оно с тех пор не менялось. Я сильно сомневаюсь, чтобы в Москве этот процесс
самоопределения мысли мог завершиться так быстро.
При обилии московских развлечений трудно было бы найти, время и для тех
значительных познаний по истории философии, которые мы приобрели а Калуге за
гимназические годы. В Калуге все располагало ко внутренней работе мысли: с
одной стороны - скудость внешних развлечений жизни городской, а с другой
стороны, те дивные красоты русской природы, которыми мы были окружены.
Калуга - город настолько маленький, что в ней есть места, откуда
деревня видна со всех четырех концов. Плохенький театр, в котором мы почти