"Евгений Трубецкой. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

не бывали, потому что после Московского Малого театра чувствовали, насколько
в нем неважно играют, - вот почти все, что давал этот город по части
"художественных наслаждений". Раза три за наше пребывание приезжал
концертировать Рубинштейн - по приглашению моего отца, с которым он был
дружен. Редко, редко, тоже по приглашению отца, приезжали давать концерты
профессора Московской Консерваторш, - Гржимали, Пабст, Фитценгаген. Приезды
эти были для нас сущими праздниками и оставляли впечатление тем более
глубокое, что они были редки. Зато в остальное будничное время умственная
жизнь должна была питаться изнутри, а не извне. Тут не было выбора: или
самоуглубление, полный уход из окружающего миpa в мысль, или мертвящая
скука, от которой деваться некуда.
В таком маленьком городе знаешь почти всякого жителя, почти всякого
прохожего на улице; знаешь кого, где и в какой час встретишь и кто что
скажет.
Дни тянутся серой, однообразной чередой, почти не отличаясь друг от
друга. Поэтому на [49] расстоянии многих лет отдельные годы как-то сливаются
в одну серую неразличимую массу, так что порой трудно бывает вспомнить, что
случилось раньше и что позже: точная хронология возможна лишь по отношению к
сравнительно немногим ярким событиям внешней и в особенности внутренней
жизни.
Есть в провинции лица, которые как бы всем существом своим олицетворяют
этот беспросветный серый фон губернской жизни. Вот, например, старичок
Владимир Степанович, наш друг, часто посещавший нас по вечерам, от которого
так и веет добротой и скукой. Для меня он остается на всю жизнь классическим
образцом жизни без событий. Весь разговор его либо осуждение настоящего с
его нигилизмом, дарвинизмом и прочими "измами", либо напряженная, с трудом
дающаяся попытка вспомнить прошлое, в котором вспомнить нечего. Рассказывает
он, например, без конца, как однажды у него в горле першило: "случается
эдак, иногда в горле чешется и от этого кашель бывает. - Позвольте, в каком
это было году - в семидесятом, нет, виноват, в шестьдесят девятом", - старик
начинает старательно припоминать, в котором именно году по пути в Калугу его
продул ветер, и у него стало першить в горле. Молодежь, его слушая, бывало,
кусает губы, чтобы не расхохотаться, и начинает самый изводящий для него
разговор о Дарвине. "А вот, Владимир Степанович, Дарвин то говорит, что кот
произошел от медведя". Владимир Степанович оживляется, начинает поносить
Дарвина, вскакивает и бегает по комнате, комически подражая плавательным
движениям белого медведя, чтобы доказать всю невозможность превращена
медведя в кота. А мы погашаемся и дразнении ради пугаем старика нашими
познаниями в области учения "о происхождении человека от обезьяны". Владимир
Степанович начинает раздражаться, но через день-другой опять [50] заходит
вечером, чтобы опять начать разговор о том, что было в семидесятом, нет,
позвольте, в семьдесят первом году, а мы опять шпигуем его Дарвином. При
всем том мы любим старика и чувствуем, что он также нас любит.
Поразительная черта, общая большинству наших калужских старых друзей,
это - отсутствие настоящего и связанная с этим наклонность жить в прошлом. В
прошлом жила посещавшая нас старая дева Софья Семеновна, которая мечтала о
тех днях, когда она была молода, красива и выезжала один год в Петербурге в
свет, чтобы потом на всю жизнь окунуться в беспредельную скуку провинции с
неудовлетворенной мечтой о любви и счастьи. "Сорок пять лет огонь неугасимый
горит в груди", говорила она о себе. "Да, вам, мужчинам. хорошо, оттого что