"Евгений Трубецкой. Воспоминания " - читать интересную книгу автора

революционного духа времени, - полны прославлением республиканских доблестей
и демократических учреждений; выражение ненависти к тиранам у них - ходячее
общее место. Как ни мало уделялось в наших занятиях места смыслу писателей,
мы все же кое что слышали про Гармодия и Аристогитана: имена этих
тираноубийц произносились учениками классической школы с уважением.
Но это были лишь случайно удержанные памятью отрывки, - остатки
какого-то содержания древней культуры, которая в общем оставалась нам
совершенно чуждою. Классическая школа угнетала своей бессодержательностью,
своею пустою отвлеченностью. [11] И в этой отвлеченности всякий школьник
чувствовал фальшь, какую-то постороннюю учению и потому безнравственную
цель. Мальчиками одиннадцати, двенадцати лет мы уже чувствовали это
вмешательство политики в ведение школы, и из-за этого теряли к ней уважение.
В гимназии Креймана это вмешательство было очень заметно. Гимназия,
которая, как сказано, делала карьеру на классицизме, от времени до времени
устраивала парадные ученические спектакли на всех языках, но непременно с
какой-либо классической пьесой на каком-либо древнем языке в виде первого
номера. Помню, например, парадное представление "Эдипа в Колоне" Софокла на
греческом языке в битком набитом гостями актовом зале гимназии, в греческих
костюмах, а после "Эдипа" - русскую, французскую и немецкую пьесы,
разыгранные учениками. В газетах после этого фельетонисты писали про
"вавилонское столпотворение в классической гимназии". Нечего и говорить о
том, что на спектакле, кроме родителей и учеников, присутствовали
педагогические авторитеты и власти округа.
Для них именно устраивалась эта пышная демонстрация. Не знаю, какое
впечатление она производила на посторонних зрителей; но для нас -
учениковбыло ясно, что она устраивается напоказ не только без пользы для
дела, но с явным ущербом как для учения, так и для школьной дисциплины.
Помню бесконечные репетиции греческого хора, старательно разучивавшего
музыку Мендельсона, и столь же бесконечные репетиции пьес. Ради этих
репетиций ученики освобождались от уроков. Другие, не участвовавшие в
пьесах, бегали просто-напросто глазеть на репетиции. Отвлекались от дела и
учителя языков, ставившие свои пьесы. В конце концов недели за две до
представления, спектакль совсем забивал ученье. Помню, как под предлогом
"репетиций" целый класс разбегался - кто поглазеть [12] в актовый зал, кто
просто прятался, и учитель, найдя свой класс пустым, бегал по коридору,
разыскивая своих учеников, торжественно приводил и водворял на место
немногих случайных пойманных, а потом начинал "ученье", которое не клеилось
под доносящиеся издали звуки Мендельсона. Мы все, конечно, были рады этой
"свободе", т. е. крушению школьного порядка и возможности не готовить уроки.
Но и помимо ущерба для учения, результат этим достигался самый
антипедагогический.
От мала до велика мы все отлично понимали, что мы обязаны нашей
свободой школьной политике Франца Ивановича, которому нужно во что бы то ни
стало показать свой классически товар лицом перед начальством и перед высшим
обществом Москвы. И в душу закрадывались сомнения в самых принципах и
основах школы. Не знаю, как это случилось, но торжественный классически
спектакль в гимназии, с пьесой, непонятной девяносто девяти процентам
учеников, и нужный только для начальства, остался для меня на всю жизнь
олицетворением самого духа и сущности толстовской гимназии.
Положим, не все тут можно относить на счет толстовской школы. Многое