"Владимир Сергеевич Трубецкой. Записки кирасира (мемуары)" - читать интересную книгу автора

изо дня в день долгие месяцы.
Но всего тяжелее была езда в манеже, под командой поручика Палицына,
который с первых же дней задал нам невероятного перца и внушил к себе
прямо панический ужас всех вольноперов.
Как сейчас вижу его перед собой с бичом в руке, в офицерском пальто
пепельного цвета с золотыми погонами и синими петлицами и в безукоризненно
белой кирасирской фуражке с бирюзовым околышем. Худощавый, чрезвычайно
высокого роста, белокурый, бледный, с длинным горбатым носом и серыми
глазами навыкате, он был образцом военной дисциплины, олицетворением
строгости, требовательности и "цука". Это был глубоко ненавидящий и
презирающий все "штатское", до мозга костей строевой офицер. Бывший юнкер
знаменитого кавалерийского училища, где цук был доведен до степени культа,
Палицын просто органически не переваривал вольноопределяющихся, усматривая
в них людей изнеженных, избалованных и случайно пришедших в полк из
штатского мира. И зверствовал же он с нами, несчастными семерыми
вольноперами во время сменной езды!..
В первое время ездили совсем без стремян, дабы пригнать правильную
уставную посадку. При этом езда строевой рысью очень утомляла, если
попадалась тряская лошадь. Вольноперы, конечно, это сразу сообразили и
путем дачи "на-чаев" устроились было ездить на покойных смирных лошадях.
От глаз Палицына это укрыться не могло. "Вольноопределяющийся такой-то! -
ревел он басом на весь манеж, - под вами не лошадь, а трамвай! Сколько
дали вы вахмистру "на-чай" за такое удовольствие? Эй, вахмистр, с
сегодняшнего дня давать вольноопределяющимся только самых тряских коней!"
Помню, после этого распоряжения на мою несчастную долю выпал как раз
знаменитый Еврей - тряский до умопомрачения и выкидывавший меня из седла
на строевой рыси.
Без стремян держаться в седле полагалось только усилиями коленей, которые
нужно было крепко сжимать в седельные крылья, оставляя шенкель (то есть
нижняя часть ноги от колена) свободным. Вначале это у меня выходило плохо,
в особенности после того, как раздавалась команда "прибавь рыси". Невольно
в поисках более устойчивого положения я начинал прижимать к бокам Еврея
шенкеля. Очень горячий и нервный Еврей этого не выносил и сразу же
подхватывал в скок, нарушая дистанцию и вызывая громовой окрик Палицына:
"Вольноопределяющийся, где дистанция?! Шенкель назад! Уберите ваши
"макароны", несчастье маринованное!"
Закусив губы, я впивался что есть силы коленками в скользкие крылья седла,
но я был слишком легок, а Еврей слишком тряский, и снова я чувствовал, что
болтаюсь в седле, вызывая новые окрики поручика. Через 2-3 дня такой езды
колени мои разодрались в кровь, образовались ссадины и весьма болезненные
подтеки. Так продолжаться не могло, и я отправился в околоток на прием к
полковому врачу. Младший врач - доктор Пикель - дал мне какой-то мази и
освободил от езды на три дня. На следующий день я, как полагается в таких
случаях, явился в манеж без лошади и подал поручику записку врача с
освобождением. "Ну, что же, отлично! - спокойно сказал Палицын, мило
улыбаясь, - растерли свои коленочки, бывает!.. Освобождение у вас на три
дня!., что же, значит три воскресенья будете без отпуска...
Это было ударом. В праздничные дни мы все обычно любили ездить в Петербург
к родным и эти поездки были для нас действительно праздниками. Помню, я
уже на следующий день, невзирая на освобождение и на содранную кожу на