"Стефан Цвейг. Кристина" - читать интересную книгу автора

когда я вынимала из почтового мешка видовые открытки и, сортируя их,
рассматривала - серые норвежские фиорды, бульвары Парижа, залив Сорренто,
каменные пирамиды Нью-Йорка, - разве не вздыхала я при этом?.. Когда? Когда
же и я увижу что-нибудь? О чем я мечтала в долгие, пустые утренние часы, как
не о том, чтобы когда-нибудь вырваться из этой клетки, забыть бессмысленную
поденщину, это изнурительное состязание со временем. Хоть когда-нибудь
отдохнуть, использовать для себя время все целиком, а не по клочкам, по
крохам, когда и ухватиться не за что. Хоть когда-нибудь не слышать по утрам
звон будильника, этого злодея, погонщика, который принуждает вставать,
одеваться, топить печь, идти за молоком, за хлебом, разогревать еду, затем
тащиться в контору и как заведенной штемпелевать конверты, писать, звонить
по телефону, а потом опять домой - к гладильной доске, к кухонной плите,
варить, стирать, штопать, ухаживать за больной и, наконец, смертельно
усталой проваливаться в сон. Тысячу раз я мечтала об этом, сто тысяч раз,
здесь, за этим же столом, в этой затхлой клетке; и вот теперь, когда мне
выпала наконец такая удача - поездка, свобода, а я - права мать, права, - а
я не радуюсь. Почему? Потому что не готова?
Бессильно опустив плечи и уставившись невидящим взглядом в голую
казенную стену, она ждет и ждет, не шевельнется ли наконец в ней запоздалая
радость. Невольно затаив дыхание, она, словно беременная, вслушивается в
себя.
Но никакого отклика не слышно, безмолвно и пусто, как в лесу без
птичьих голосов; и она, которой от роду всего двадцать восемь лет, с усилием
пытается вспомнить, что значит вообще - радоваться, и с ужасом обнаруживает:
она не помнит, что это такое - вроде как иностранный язык, который учил в
детстве, потом забыл и помнишь только, что когда-то знал его. Когда же я в
последний раз радовалась? - задумывается она, опустив голову; лоб ее
пересекают две маленькие морщинки. И постепенно в памяти, словно в
потускневшем зеркале, выплывает тонконогая белокурая девочка в короткой
ситцевой юбке, беззаботно размахивающая школьным портфелем... А вот парк в
венском предместье: вокруг нее вихрем носятся десяток девчонок - играют в
пятнашки. Каждый бросок мяча сопровождается пронзительным визгом и взрывами
хохота, и ей вспоминается, как легко, как свободно тогда смеялось, будто
смешинки таились наготове в горле, совсем близко, они все время щекотали
где-то под кожей, бродили и толкались в крови; достаточно было лишь
встряхнуть их, и смех неудержимо выплескивался из горла, слишком неудержимо.
Порой в школе приходилось хвататься за парту и прикусывать губу, чтобы на
уроке французского языка не прыснуть, услыхав какое-нибудь потешное слово
или глупую шутку. Любого пустяка - запинки учителя, гримасы перед зеркалом,
кошки, забавно изогнувшей хвост, офицера, взглянувшего на тебя на улице, -
малейшей несуразицы было довольно, чтобы переполнявший тебя смех взорвался
от первой же искры. Она всегда была с тобой, эта шаловливая беззаботность, и
даже во сне улыбка запечатлевала свою радостную арабеску на детских губах.
И вдруг все почернело и погасло, как притушенный фитиль. 1914 год,
первое августа. Днем она была в купальне; как светлый проблеск вспоминается
ей, когда она разделась в кабине, собственное нагое тело - стройное, гибкое
шестнадцатилетнее тело, с наметившимися округлостями, белое, разгоряченное,
пышущее здоровьем. С каким наслаждение она охладилась в воде, плескалась,
плавала и носилась с подружками наперегонки по скрипучим доскам настила - до
сих пор в ее ушах стоит смех и визг девчонок. Потом она заторопилась домой,