"Стефан Цвейг. Принуждение" - читать интересную книгу автора

свободного человека. Но я презираю слабовольных, лгущих себе самим. Кого мне
жалеть? Что я тебе? Фельдфебель черкнул бумажку, и ты готов меня бросить и
побежать на его зов. Но я не позволю тебе бросить меня и потом снова
вернуться, решай теперь: они или я. Презрение к ним или ко мне. Я сознаю,
много нам придется с тобой перенести, я никогда больше не увижу ни своих
родителей, ни сестер, ни братьев, обратный путь нам закрыт, но я готова
пойти на это, если ты останешься со мной. Но если ты теперь со мной порвешь,
- то это навсегда.
Стон вырвался из его груди. Но она пылала в неудержимом гневе.
- Я или он! Иного выбора быть не может. Фердинанд, опомнись, пока еще
есть время. Я часто горевала, что у нас нет ребенка, теперь я этому рада. Я
не хочу иметь ребенка от слабовольного человека, не желаю воспитывать сирот
"военного времени". Никогда ты не был мне так близок, как в этот час, когда
я причиняю тебе боль. Но я говорю: разлуки на время быть не может. Мы
простимся с тобой навсегда. Если ты меня покидаешь, чтобы вступить в ряды
этих убийц в мундирах, то возврата не будет. Я не желаю быть сообщницей
преступников, я не уступлю живого человека этому вампиру-государству. Он или
я, - выбирай.
Паула ушла, хлопнув дверью. Он содрогнулся от резкого толчка. Потом
опустился на стул и потупился беспомощно. Голова устало упала на сжатые в
кулаки руки. И наконец, вырвалось из его груди рыданье; он плакал, как дитя.
x x x


После обеда она не входила в комнату, но он чувствовал, что за дверью
стоит ее непреклонная воля, враждебная и сопротивляющаяся. В то же время он
ощущал в своей груди ту, другую волю, толкавшую его вперед подобно стальной
шестерне. Минутами он пытался дать себе во всем отчет, но мысли ускользали,
и пока он сидел неподвижно, словно в раздумьи, остаток его самообладания
превратился в жгучее нервное возбуждение. Как-будто сверхъестественные силы
схватили с двух концов нить его жизни, и было в нем лишь одно желанье: чтобы
она разорвалась, наконец.
Желая рассеяться, он стал разбирать свои ящики, рвал письма, прочитывал
иные, не понимая ни слова, шагал по комнате, опять садился, гонимый то
беспокойством, то усталостью. И вдруг поймал себя на том, что складывает
самые необходимые дорожные вещи, вытащив из-под дивана мешок; он пристально
глядел на собственные руки, которые все это проделывали вполне
целесообразно, без участия его воли. Он вздрогнул, заметив стоявший на столе
упакованный мешок, ему казалось, что он чувствует его тяжесть на своих
плечах, и вместе с нею весь гнет современности.
Дверь открылась. Вошла жена с керосиновой лампой в руке и поставила ее
на стол; в круг дрожащего света попал приготовленный им мешок. В резком
освещении встал из мрака скрытый позор его. Он пробормотал:
- Это так, на всякий случай... у меня есть еще время... я..., - но
неподвижный, каменный, что-то укрывающий взор обволок его слова и смял их.
Несколько минут она пристально глядела на него, ожесточенно сжав губы.
Неподвижно и слегка шатаясь, как перед обмороком, она впилась в него
глазами. Напряженная складка вокруг губ разгладилась. Но она отвернулась,
плечи ее дрогнули, и, не оглядываясь, она ушла.
Через несколько минут пришла служанка и принесла ужин для него одного.