"Марина Цветаева. Поэт о критике" - читать интересную книгу автора

даже post factum, после банковского или государственного краха. Потому что я
ни банка, ни государства не знаю и не люблю. Говоря с банкиром или с
политиком я, в лучшем случае, спрашиваю - "Почему Вы в таком-то случае
поступили так-то?" Спрашиваю, то есть желаю услышать и, по возможности,
усвоить суждение о вещи, мне незнакомой. Не имея суждения и не смея иметь
его, хочу услышать чужое. - Поучаюсь. -
Почему, в свою очередь, вы, банкиры и политики, говоря с сапожником, не
даете ему советов? Потому что каждый сапожник, в лицо вам или себе в кулак,
рассмеется: "Не ваше, барин, дело". И будет прав.
Почему же вы, те же банкиры и политики, говоря со мной, поэтом, даете
мне советы: "Пишите так-то" и "не пишите - так" и почему - самое
изумительное! - я, поэт, никогда еще, ни разу никому из вас, как тот
предполагаемый сапожник, не рассмеялась в лицо: "Не ваше, барин, дело".
Есть в этом тонкий оттенок. Сапожник, рассмеявшись, не боится оскорбить
- дело "барина" ведь выше. Он смехом только указывает на несоответствие. А
поэт, рассмеявшись, оскорбит неминуемо - "поэт" обывательски ведь выше
"банкира". Наш смех, в данном случае, не только указание другому места, но
указание места - низшего. "Небо", указующее "земле". Так думает, так делит
обыватель. И этим, сам не зная, лишает нас нашей последней защиты. Ничего
оскорбительного - не понимать в сапогах, полное оскорбление - не понимать в
стихах. Наша самооборона - оскорбление другого. И много, много должно воды
утечь, обиды набежать, прежде чем поэт, переборов ложный стыд, решится
сказать в лицо адвокату - политику - банкиру: "Ты мне не судья".
Дело не в выше и не в ниже, дело только в твоем невежестве в моей
области, как в моем - в твоей. Ведь те же слова я скажу - уже говорю - и
живописцу, и скульптору, и музыканту. Оттого ли что считаю их ниже? Нет. И
тебя не считаю ниже. Мои слова и тебе, банкиру, и самому Игорю Стравинскому,
если не понимает стихов, все те же: " Ты мне не судья".
Потому что - каждому свое.
Все вышесказанное мгновенно отпадает при наличии одного: перешагнуть
через порог профессии. Так, больше, чем к критикам и поэтам прислушивалась к
словам покойного Ф.Ф. Кокошкина, любившего и понимавшего стихи во всяком
случае не меньше меня. (Общественный деятель). Так, больше критиков и поэтов
ценю слово А.А. Подгаецкого-Чаброва (человек театра).
Чтите и любите мое, как свое. Тогда вы мне судьи.
Вернемся к сапогам и стихам. Какие сапоги плохи? Те, что развалятся
(сапожник). Те, что развалились (покупатель). Какое произведение искусства
плохо? То, что не уцелеет (критик). То, что не уцелело (публика). Ни
сапожнику, ни критику - мастерам своего дела - проверка не нужна. Знают
наперед. Покупателю же, пары ли сапог, томика ли стихов, нужна давность с
вещью, проверка временем. Вся разница в длительности этой проверки. Плохой
сапог познается через месяц. Для плохого произведения искусства, зачастую,
нужен век. Либо "плохое" (непонятное, не нашедшее пророка) окажется
прекрасным, либо " прекрасное" (не нашедшее судьи) окажется плохим. Здесь мы
уже сталкиваемся с качеством матерьяла сапогов и стихов и всеми его
последствиями, с учтимостью материи и неучтимостью духа. Каждый средний
сапожник, при первом взгляде на сапог, скажет: хорош или нехорош. Ему на это
не нужно чутья. Критику же, чтобы определить сейчас, хороша или нет вещь раз
навсегда, нужно, кроме всех данных знания. Чутье, дар провидца. Матерьял
башмака - кожа - учтим и конечен. Матерьял произведения искусства (не звук,