"С.Э.Цветков. Великое неизвестное (Исторические миниатюры) " - читать интересную книгу автора

москвичей, хранил в яме, где ему был не страшен огонь, а возвести новую избу
было делом одного дня - цены на строевой лес в Москве были баснословно
низкие; теперь же он и вовсе не придал никакого значения приключившейся с
ним беде, так как целыми днями пропадал в приказе, готовясь к отъезду в
составе посольства князя Петра Ивановича Потемкина ко дворам испанского и
французского королей.
Курбатов был немолод, сам себе считал тридцать пять годов, а на деле
могло выйти и больше. (Спросить было не у кого - он рано лишился родителей и
был малолеткой привезен приходским священником из родной деревеньки под
Ярославлем в Москву и отдан на обучение в Заиконоспасский монастырь.) Его
жена и маленькая дочь погибли во время морового поветрия, случившегося лет
семь назад; с тех пор он жил вдовцом, иногда на месяц-другой сходясь с
какой-нибудь из непотребных девок, что с бирюзовым колечком во рту
приманивают на улицах мужиков на блуд. В посольство князя Потемкина его
нарядили толмачом. Курбатов изрядно знал латынь (учился в латинской школе,
открытой в Заиконоспасском монастыре Симеоном Полоцким) и порядком немецкий,
поскольку по роду службы имел знакомцев в Кукуе [Кукуй, или Немецкая
слобода, - место поселения иноземцев в Москве, на правом берегу р. Яузы
(ныне район Бауманских улиц)].
Предстоящее путешествие занимало все его мысли. Уезжать из Москвы ему
было не жаль, хотя и немного боязно. В своем воображении он уже жил в тех
далеких, притягательно-страшных городах, о которых его кукуйские знакомые
рассказывали столько удивительного. Курбатову страстно хотелось увидеть и
ученого амстердамского слона, который играл знаменем, трубил по-турски и
палил из мушкета, и святой камень в городе Венеции, из которого Моисей воду
источил, и хранящееся в тамошних церквях млеко Пресвятой Богородицы в
склянице, и дивную зрительную трубу, в которую все звезды перечесть можно, и
кельнский костел, где опочивают волхвы персидские, и бесстыжих жен
заморских, выставляющих напоказ - прелесть бесовская! - свои непокрытые
власы и сосцы голы, и башню на реке Рене (Рейне. - С. Ц.), в которой,
сказывают, короля мыши съели, и многое, многое другое. Хотелось ему побывать
в замке Шильон, чтобы посмотреть на место заточения Бонивара [Бонивар
Франсуа (1493 - 1570) - женевский гуманист, участник борьбы горожан Женевы
против герцога Савойского. В 1530 - 1536 гг. был заключен в подземелье
Шильонского замка - этот эпизод его жизни воспет Байроном и Жуковским
("Шильонский узник")], о котором со скорбным восхищением так часто
рассказывал один швейцарский рейтар из Кукуя. Эта история почему-то особенно
волновала Курбатова, с удивлением узнавшего, что и у немецких еретиков есть
свои почитаемые мученики. Рейтар в своем рассказе упомянул о впадине,
вытоптанной ногами несчастного узника, принужденного годами ходить на цепи
по одному месту. Эта впадина так и врезалась в память Курбатову - долго,
долго стояла она у него перед глазами. Одно время он даже задумал писать
вирши: "Злое заточение, или Плач Бонивара, на семь лет в замок Шильон
заключенного". Начинались они так:
Зри, человече: в узы заключенный, влачу в темнице удел свой бренный,
стар не по годам, ибо мои власы из черных стали седы в малые часы. Тленна
юна красота, недолго блистает, в единый час темница ону истребляет. Смирись
же, человече, и во красном небе красота предвечная даруется тебе.
Дальше дело не сладилось, и "Плач" остался неоконченным; Курбатов думал
завершить его, возвратясь в Москву.