"Иван Сергеевич Тургенев. Певцы (Из цикла "Записки охотника")" - читать интересную книгу автора

несколько сиплый; он играл и вилял этим голосом, как юлою, беспрестанно
заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним
нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным стараньем, умолкал и потом
вдруг подхватывал прежний напев с какой-то залихватской, заносистой удалью.
Его переходы были иногда довольно смелы, иногда довольно забавны: знатоку
они бы много доставили удовольствия; немец пришел бы от них в негодование.
Это был русский tenore di grazia, tenor leger*. Пел он веселую плясовую
песню, слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесконечные украшения,
прибавленные согласные и восклицания, были следующие:

Распашу я, молода-молоденька,
Землицы маленько;
Я посею? молода-молоденька,
Цветика аленька.
______________
* лирический тенор (итал. и франц.).

Он пел; все слушали его с большим вниманьем. Он, видимо, чувствовал,
что имеет дело с людьми сведущими, и потому, как говорится, просто лез из
кожи. Действительно, в наших краях знают толк в пении, и недаром село
Сергиевское, на большой орловской дороге, славится во всей России своим
особенно приятным и согласным напевом. Долго рядчик пел, не возбуждая
слишком сильного сочувствия в своих слушателях; ему недоставало поддержки,
хора; наконец, при одном особенно удачном переходе, заставившем улыбнуться
самого Дикого-Барина, Обалдуй не выдержал и вскрикнул от удовольствия. Все
встрепенулись. Обалдуй с Моргачом начали вполголоса подхватывать,
подтягивать, покрикивать: "Лихо!.. Забирай, шельмец!.. Забирай, вытягивай,
аспид! Вытягивай еще! Накаливай еще, собака ты этакая, пес!.. Погуби Ирод
твою душу!" и пр. Николай Иваныч из-за стойки одобрительно закачал головой
направо и налево. Обалдуй наконец затопал, засеменил ногами и задергал
плечиком, а у Якова глаза так и разгорелись, как уголья, и он весь дрожал
как лист и беспорядочно улыбался. Один Дикий-Барин не изменился в лице и
по-прежнему не двигался с места; но взгляд его, устремленный на рядчика,
несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным. Ободренный
знаками всеобщего удовольствия, рядчик совсем завихрился и уж такие начал
отделывать завитушки, так защелкал и забарабанил языком, так неистово
заиграл горлом, что, когда наконец, утомленный, бледный и облитый горячим
потом, он пустил, перекинувшись назад всем телом, последний замирающий
возглас, - общий, слитный крик ответил ему неистовым взрывом. Обалдуй
бросился ему на шею и начал душить его своими длинными, костлявыми руками;
на жирном лице Николая Иваныча выступила краска, и он словно помолодел; Яков
как сумасшедший закричал: "Молодец, молодец!" Даже мой сосед, мужик в
изорванной свите, не вытерпел и, ударив кулаком по столу, воскликнул: "Ага!
хорошо, черт побери, хорошо!" - и с решительностью плюнул в сторону.
- Ну, брат, потешил! - кричал Обалдуй, не выпуская изнеможенного
рядчика из своих объятий, - потешил, нечего сказать! Выиграл, брат, выиграл!
Поздравляю - осьмуха твоя! Яшке до тебя далеко... Уж я тебе говорю:
далеко... А ты мне верь! (И он снова прижал рядчика к своей груди.)
- Да пусти же его; пусти, неотвязная... - с досадой заговорил Моргач, -
дай ему присесть на лавку-то; вишь, он устал... Экой ты фофан, братец,