"Иван Сергеевич Тургенев. Записки охотника " - читать интересную книгу автора

у двери раздался голос Ольги: "Чай готов". Мы пошли в гостиную. Федор Михеич
по-прежнему сидел в своем уголку, между окошком и дверью, скромно подобрав
ноги. Мать Радилова вязала чулок. Сквозь открытые окна из саду веяло осенней
свежестью и запахом яблоков. Ольга хлопотливо разливала чай. Я с большим
вниманием смотрел на нее теперь, чем за обедом. Она говорила очень мало, как
вообще все уездные девицы, но в ней, по крайней мере, я не замечал желанья
сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и
бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не
закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно. Она
глядела спокойно и равнодушно, как человек, который отдыхает от большого
счастья или от большой тревоги. Ее походка, ее движенья были решительны и
свободны. Она мне очень нравилась.
Мы с Радиловым опять разговорились. Я уже не помню, каким путем мы
дошли до известного замечанья: как часто самые ничтожные вещи производят
большее впечатление на людей, чем самые важные.
- Да, - промолвил Радилов, - это я испытал на себе. Я, вы знаете, был
женат. Не долго... три года; моя жена умерла от родов. Я думал, что не
переживу ее; я был огорчен страшно, убит, но плакать не мог - ходил словно
шальной. Ее, как следует, одели, положили на стол - вот в этой комнате.
Пришел священник; дьячки пришли, стали петь, молиться, курить ладаном; я
клал земные поклоны и хоть бы слезинку выронил. Сердце у меня словно
окаменело и голова тоже, - и весь я отяжелел. Так прошел первый день. Верите
ли? Ночью я заснул даже. На другое утро вошел я к жене, - дело было летом,
солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко. Вдруг я увидел... (Здесь
Радилов невольно вздрогнул.) Что вы думаете? Глаз у нее не совсем был
закрыт, и по этому глазу ходила муха... Я повалился, как сноп, и, как
опомнился, стал плакать, плакать - унять себя не мог...
Радилов замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу... Ввек мне не
забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок на колени, достала из
ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся,
схватил свою скрыпку и хриплым и диким голосом затянул песенку. Он желал,
вероятно, развеселить нас; но мы все вздрогнули от его первого звука, и
Радилов попросил его успокоиться.
- Впрочем, - продолжал он, - что было, то было; прошлого не воротишь,
да и наконец... все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, -
прибавил он поспешно.
- Да, - возразил я, - конечно. Притом всякое несчастье можно перенести,
и нет такого скверного положения, из которого нельзя было бы выйти.
- Вы думаете? - заметил Радилов. - Что ж, может быть, вы правы. Я,
помнится, в Турции лежал в госпитале, полумертвый: у меня была гнилая
горячка. Ну, помещением похвалиться не могли, - разумеется, дело военное, -
и то еще славу Богу! Вдруг к нам еще приводят больных, - куда их положить?
Лекарь туда, сюда, - нет места. Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера:
"Жив?" Тот отвечает: "Утром был жив". Лекарь нагнулся, слышит: дышу. Не
вытерпел приятель. "Ведь экая натура-то дура, - говорит, - ведь вот умрет
человек, ведь непременно умрет, а все скрипит, тянет, только место занимает
да другим мешает". - "Ну, - подумал я про себя, плохо тебе, Михайло
Михайлыч..." А вот выздоровел и жив до сих пор, как изволите видеть. Стало
быть, вы правы.
- Во всяком случае я прав, - отвечал я. - Если б вы даже и умерли, вы