"Иван Сергеевич Тургенев. Записки охотника " - читать интересную книгу авторано немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов.
Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь. Он действительно понимал свое положенье. Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика. Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел; Калиныч - умел. "Этому шалопаю грамота далась, - заметил Хорь, - у него и пчелы отродясь не мерли". - "А детей ты своих выучил грамоте?" Хорь помолчал. "Федя знает". - "А другие?" - "Другие не знают". - "А что?" Старик не отвечал и переменил разговор. Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними. Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием. Недаром в русской песенке свекровь поет: "Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь молодой..." Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что "охота-де вам такими... пустяками заниматься, - пускай бабы ссорятся... Их что разнимать - то хуже, да и рук марать не стоит". Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: "Сюды, сюды, собачка!" - и била ее по худой спине кочергой или становилась под навес и "лаялась", как выражался Хорь, со всеми проходящими. Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь. Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина. "Уж ты, Хорь, сошьет?" - возражал тот. "Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик..." - "Да вот и я мужик, а вишь..." При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи. "Эх, да ты разве наш брат!" - отвечал Калиныч. "Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти". - "Он мне дает на лапти". - "Да, в прошлом году гривенник пожаловал". Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно. Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом. Особенно любил он песню "Доля ты моя, доля!". Федя не упускал случая подтрунить над отцом. "Чего, старик, разжалобился?" Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю... Зато, в другое время, не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается - телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает. Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что "надо-де избе жильем пахнуть". - Посмотри-ка, - возразил я ему, - как у Калиныча на пасеке чисто. - Пчелы бы жить не стали, батюшка, - сказал он со вздохом. "А что, - спросил он меня в другой раз, - у тебя своя вотчина есть?" - "Есть". - "Далеко отсюда?" - "Верст сто!" - "Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?" - "Живу". - "А больше, чай, ружьем пробавляешься?" - "Признаться, да". - "И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов да старосту меняй почаще". На четвертый день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной. Жаль мне было |
|
|