"Александр Тюрин. В мире животного (нашествие - XXI)" - читать интересную книгу автора

хрустнула дверная броня, как кусок сахара, а следом фукнула взрывчатка.
Мне поддало под зад, перевернуло и влепило в стенку. Без каски голову
потерял бы в прямом и переносном смысле. Впрочем, какое-то время я был
уверен, что сохранил только шлем. Кстати, рядом упала и стала щелкать
серпами-молотками еще какая-то голова, кажется, не моя. Сочувствовать
некогда, надо вспоминать, чем я тут занимаюсь. Методом выбрасывания
третьего, четвертого и пятого лишнего из взлохмаченных мозгов, едва допер,
что надо свернуть в лабораторию. Там стал проникать звонками в спящий мозг
Пузырева. Наконец, энцефалограмма шефа оживилась, и мой заплетающийся
голос заставил его хрипеть: "Хамье... докатились..." Наоравшись, унялся
несправедливо разбуженный, вошел в положение и пообещал похлопотать о
винтокрылой помощи. Харя Харон уже подгребал к моему берегу, считая, что
поздновато для всякой суеты. "А кто будет расслабляться и думать о
вечности, Пушкин что ли?" - подпускал ушлый паромщик. Я был уже не против,
но руки-ноги шуровали по инерции, а может, сам гномик жал на педали. Он
велел не только дверь кабинета запереть, но еще и прислонить к ней шкаф с
диваном, обязал для извлечения сил доесть беспризорный пирожок.
Покомандовал мной, потом принялся раскачиваться на своих любимых качелях,
разглядывая искателей счастья, марширующих по коридору с электрическими
песнями. Все распластанные, низколобые, зато с яркими
хватательно-жевательными способностями. Они были вместе и заодно, что не
исключало подчинения и жертвования одних ради других. Они гордились своей
страшностью, как генералы жирными звездами на погонах. Каждый знал свое
место и то, что пирамида власти на нем не заканчивается. Она уходит в
великую высь, требующую не поклонения, а только внимания и четкости на
пути к сияющему кристаллу владычества. Марширующие были особенно чутки к
глубинным пульсам "теплых-влажных", к этим трепетаниям, говорящим о
слабости, упорстве, крепости, разладе... Тому "теплому-влажному", что
ближе всего, лучше остаться здесь навсегда. Пульс его скрыт: тверд и груб,
как комья земли, чуть уйдет вбок - и неотличим от шума тьмы. Скоро-скоро
произойдет долгожданное расставание с такой помехой, такой затычкой для
воли. Кто был плохой, тот станет совсем хороший. Нет ничего вкуснее
сильного врага!
В револьвере два последних патрона, вот и весь боезапас. Больше нет
гранат, как сообщается в одной подходящей песне. Вернее, одна завалялась в
кармане. Газорезку я еще в коридоре обронил, когда кувыркался. Что пять
минут грядущих мне сулят, кроме харакири, как пригодятся четыре миллиарда
лет эволюции и революции? Почему крепкая броня, быстрые танки, реактивные
космопрыги и Х-бомбы ничем не лучше пушки из говна? Где красуется
поганка-цивилизация, оставляя Файнберга, Веселкина, меня наедине с новым
венцом природы, который желает стать венцом на наших могилках? А может,
цивилизация вовсе не для нас, мы только лепим кувшин, а хлебать из него
будут другие?
В конце мрачного пассажа я замечаю два баллона, в застекленном шкафу
стоят, с хлором в пузе первый, а второй инкогнито. Двумя последними пулями
- какая романтика и героика звучат в этих словах - проколол обе емкости.
Зашипел, поступая ко всем желающим и нежелающим бесплатный газ. Наган,
выступив в роли простой болванки, раскурочил окно. Сдернул я пластиковую
занавеску, одним узлом прицепил к батарее, другим с себе. И шагнул "за
борт" технопарка. Вот я уже сушусь на веревке, на метр ниже подоконника,