"Татьяна Туринская. Сволочь ты, Дронов!" - читать интересную книгу автора

счету, не произошло? И пусть не потому, что насильник вовремя одумался, а
из-за того, что ему самым непосредственным образом помешали. Но ведь все
равно, даже если он и не довел начатое до конца, изнасилование же все равно
остается изнасилованием? Или это стоит воспринимать лишь как попытку
изнасилования? Хрен редьки не слаще. Насилие - оно и есть насилие, как ни
назови.
И все-таки... Можно ли назвать насилием то, что произошло? То есть со
стороны Дронова-то оно, конечно. А вот со стороны Альки? В смысле, с ее
позиции? Да, позиция у нее действительно была интересная...
Нет, ну правда. Насилие ведь - это когда плохо, когда противно, когда
мерзко, гадко и больно. А вчера? Из всех перечисленных наречий более-менее
подходит разве что 'мерзко'. Да и то с некоторой натяжкой. А точнее, мерзко
было уже потом, когда пришла мать. Впрочем, даже если бы она не пришла, все
равно было бы мерзко. Но потом, потом, когда уже ничего нельзя было бы
исправить. Да и захотела ли бы Алька что-то исправлять? Сама, по собственной
воле, не оглядываясь на мать, на Дронова, на приличия и условности? И какая
разница, было бы ей мерзко или не было бы, если бы это было уже потом, так
сказать, постфактум? А может быть, ей было бы уже на все наплевать? Ведь
было же наплевать в тот момент, когда...
Ох, при одном только воспоминании о том моменте мышцы снова сжимались,
пытаясь вызвать иллюзию, что 'разведчик' снова там, опять вероломно ворвался
на ее территорию, в ее запретную зону. Ой, как-то это неправильно, ведь
Алька же сейчас должна содрогаться от ужаса произошедшего. А она если уж и
содрогается от чего-то, так только от сладострастных воспоминаний. А еще...
Стыдно признаваться даже самой себе, но еще Алька дико, просто-таки
невероятно, до противной мелкой дрожи, сожалела, что мать помешала произойти
тому, что уже начало происходить. Уж лучше бы потом Алька жалела о том, что
'это' было, чем теперь она сожалеет о том, что так и не узнала до конца, что
же 'это' такое на самом деле.
Потому что только теперь поняла, почему же об 'этом' так много говорят
ее сверстники, почему любой разговор, любая тема так или иначе в результате
все равно сводятся к 'этому'. Потому что, оказывается, раньше не знала об
'этом' ровным счетом ничего, разве что немножечко теории. Потому что то, что
было у них с Кузнецовым, лишь с очень большой натяжкой можно назвать
таинственным и таким многозначительным словом 'это'. Потому что если Алька и
испытывала с Витькой некоторые приятные эмоции, то только от поцелуев.
Остальное же в лучшем случае можно было описать словом 'никак'. В худшие же
дни подходило только одно слово: 'противно'...
Почему так? Разве это правильно? Почему, когда она была с Кузнецовым
совершенно добровольно, и даже не без желания, в результате не получала и
сотой доли ожидаемого? Правда, Алька что-то там пыталась даже попискивать,
изображая восторг, дабы Витька не причислил ее к фригидным особам. А тут же,
когда мало того, что нежданно-негаданно, абсолютно неожиданно, больше того -
даже подло и вероломно, тут вдруг она без тени театральности издала такой
вздох, что сама приняла его за стон. Она ведь и сегодня помнит этот звук. И
от этого стона, бесконечным эхом отдающегося в мозгу (или это все-таки был
вздох?), снова и снова сжимались мышцы, втягивался живот. Интересно, а
живот-то почему втягивается? Казалось бы, уж он-то в этой игре никоим
образом не задействован.
Что же это было? И почему так приятно вспоминать это? Разве не