"Александр Твардовский. Из утраченных записей " - читать интересную книгу автора

- Попадет тебе, брат. Шел бы, догонял своих.
- А это что? - заворачивает рукав шинели - там грязная бинтовка повыше
запястья. - Я в госпиталь направлен. А я в госпиталь не хочу. Хочу сидеть в
тристоране. - Удар кулаком здоровой руки по стойке, одна свеча падает. -
Четыре года буду сидеть!

* * *

Еще одно воспоминание от Погорелого Городища.
Ночь, у шоссе костер на мокрой осенней земле. Разные военные люди - кто
на корточках, кто на чурке какой-нибудь; греются, курят. Рассказывает
какой-то авиатехник, недавно приехавший из Ташкента:
- В саду музыка, пиво, ходишь в одной гимнастерке, тепло, милиционеры
за порядком следят. В домах свет...
Слушают с осуждением и вместе с такой мечтательной завистливостью,
крякают: - Да-а!
- И говоришь - война. А?
- Война.
Среди военных, в кружке, стоит девочка лет десяти-одиннадцати, в
мокрых, рваных больших ботинках на ногах, которые она изредка и робко
поднимает к огню.
Девочку то и дело кликают с какой-то машины, где слышатся голоса детей,
бабка какая-то, все там промерзшие, промокшие на машине. Везут их от фронта,
они погорельцы. А девочка только отмахивается, точно бодаясь головой на
всякий оклик. Лицо у нее усталое и по-взрослому сердитое - лобик с поднятыми
вверх морщинками. Но слушает она про Ташкент с такой детской
завороженностью, не теряя все же выражения усталости и сердитости. Наконец
жалостно-требовательный, расслабленно-тягучий голос выводит се из
оцепенения:
- Анютка, иди, малый совсем зашелся!
Она оборачивается, отрывается от огня и сказки, с жестоким раздражением
и слезами в голосе кричит:
- А ну вас всех в ж... от меня!
И идет к машине в слабом свете костра, ступая по грязи как-то одними
каблуками, хотя, должно быть, переда ботинок уже мокры насквозь.

* * *

Немка, первая жительница, которую я увидел в Германии, была не то
больная, не то обезумевшая. В деревянных башмаках, в обтянувшейся
трикотажной юбке и какой-то зеленой, с бантиком, шляпке, она стояла у
дороги, в одной руке длинная палка, в другой - хлеб, наш черный армейский
хлеб - дал кто-то из бойцов. На нее смотрели как на диковинную зверушку,
никто ее не обидел, наоборот, ее жалели, но жалели именно как зверушку.
Теперь их уже много прошло, немок, прислуживающих, убирающих помещения,
берущих белье в стирку. Что-то тягостное и неприятное в их молчаливой
работе, в безнадежном непонимании того, что произошло и происходит. Если б
они знали, вернее - признавали хоть одно то, что их мужья и родственники вот
так же были у нас в России, так же давали стирать свое солдатское белье, -
да не так же, а гораздо грубее, с гораздо большим подчеркиванием права