"Марк Твен. В Риме" - читать интересную книгу автора

изменения программы. Бенефис Валериана - 29-го, во вторник, если он
доживет".
В свое время я сам был театральным критиком и часто удивлялся,
насколько больше Форреста я знаю о Гамлете; и я с удовлетворением замечаю,
что мои античные собратья по перу разбирались в том, как надо драться на
мечах, гораздо лучше гладиаторов.

Пока все идет прекрасно. Если у кого-нибудь есть право гордиться собой
и быть довольным, так это у меня. Ибо я описал Колизей и гладиаторов,
мучеников и львов - и ни разу не процитировал: "Зарезан на потеху римской
черни". Я единственный свободный белый, достигший совершеннолетия, которому
это удалось с тех пор, как Байрон создал эту строку.
"Зарезан на потеху римской черни" - звучит хорошо, когда встречаешь эти
слова в печати первые семнадцать-восемнадцать тысяч раз, но потом они
начинают приедаться. Они попадаются мне во всех книгах, где говорится о
Риме, и последнее время то и дело напоминают мне о судьбе Оливера. Оливер,
молодой, свежеиспеченный юрист, отправился начинать жизнь к нам в пустыни
Невады. Он обнаружил, что наши обычаи и образ жизни в те далекие дни
отличались от тех, которые приняты в Новой Англии или Париже. Однако он
надел фуфайку, прицепил к своей особе револьвер флотского образца,
пристрастился к местным бобам со свининой и решил в Неваде жить и
по-невадски выть. Оливер настолько безоговорочно принял все последствия
своего решения, что, хотя на его долю, вероятно, выпадали тяжкие испытания,
он никогда не жаловался, - вернее, пожаловался только один раз. Он, еще двое
и я отправились на недавно открытые месторождения серебра в горах Гумбольдт;
он - чтобы занять должность судьи округа Гумбольдт, а мы - как старатели.
Нам предстояло проехать двести миль. Была середина зимы. Мы купили
пароконный фургон и погрузили в него тысячу восемьсот фунтов сала, муки,
бобов, динамита, кайл и лопат; мы купили пару ободранных мексиканских кляч,
у которых шерсть свалялась и вытерлась, а углов на теле было больше, чем у
мечети Омара; мы запрягли их в фургон и тронулись в путь. Поездка была
ужасной. Но Оливер не жаловался. Лошади оттащили фургон на две мили от
города и стали. Затем мы втроем на протяжении семи миль толкали фургон, а
Оливер шел впереди и тянул лошадей под уздцы за собой. Мы жаловались -
Оливер нет. Мы спали на ледяной земле, и у нас леденели спины; ветер бил в
лицо и обмораживал наши носы. Оливер не жаловался. После того как мы толкали
фургон пять дней и мерзли пять ночей, мы добрались до самого тяжелого
участка пути - Сорокамильной, или, если угодно, Великой американской
пустыни. А этот наивежливейший человек так ни разу и не пожаловался. Мы
начали переход в восемь часов утра и весь день толкали фургон по бездонным
пескам, мимо обломков тысячи фургонов и скелетов десяти тысяч волов, мимо
колесных ободьев, которых хватило бы на то, чтобы обить монумент Вашингтона
снизу и до самого верха, мимо цепей от воловьих запряжек, которыми можно
было бы опоясать Лонг Айленд, мимо могильных холмиков; наши глотки пересохли
от жажды, солончаковая пыль до крови разъедала нам губы, нас мучили голод и
усталость - такая усталость, что каждый раз, когда, протащившись пятьдесят
ярдов, мы ложились на песок, чтобы дать отдохнуть лошадям, нам приходилось
бороться со сном. Но жалоб Оливера не было слышно. Не было слышно их и в три
часа ночи, когда мы, измученные до смерти, перешли наконец пустыню. Два дня
спустя, когда мы ночевали в узком ущелье, нас разбудил снегопад, и мы,