"Юрий Тынянов. Пушкин. Юность. Часть 3." - читать интересную книгу автора

И проводил до самого лицея, напевая:
- Деву рыжу. Ненавижу.




18

Нет, Каверин был прав, напрасно он платил пари Молоствову, напрасно
рубил дубки: царскосельский пустынник тоже не был рожден для того, чтобы
писать рапорты принцу Оранскому; Пушкин не желал дворцовой мудрости. В ту
же ночь он написал записку молодой вдове, и Фома, ставший во всем его
потатчиком и клевретом, нашел случай незаметно ее доставить.
Назавтра, как стемнело, они встретились. У молодой вдовы было нежное
имя - Мария. Она предавалась ему безусловно, дрожа от страха и жадности.
Он не хотел звать ее Марией и называл в глаза Лилой, Лидой. Она и этому
подчинилась. Из двоих любовников она прежде всего была готова на
безумства. Они вдвоем, не сговорясь, обманывали теперь директора, тень
ревнивца, кого угодно.
Она узнала в этот месяц с этим мальчиком то, о чем и не подозревала, о
чем только смутно догадывалась и что вслед за тетками привыкла называть
{адом} и {пороком}. По утрам она смотрелась в зеркало с тайным страхом,
ожидая, что все это уже видно.
Она не соглашалась на одно: впустить его к себе ночью. Комната ее была
угловая, отделена от всех других комнат директорского дома и выходила в
сад. Она содрогалась, она в самом деле дрожала перед этим безумством,
которое передавалось от него ей, от нее ему. Нет, пусть ближний лесок,
пусть старый сад, пусть скат озера, пусть тень старинного театра, пусть
все эти места, которые она покидала в измятой одежде с приставшими
листьями, при ежеминутной опасности быть здесь застигнутой, как девка,
сторожем. Но только не ее комната, не ее белое покрывало, над которым
директор повесил на стенке портрет ее мужа, в рамочке, которую сделал с
редким искусством из картона.
Они условились, что он будет передавать ей записки через Фому. Записки
должны быть кратки, никаких стихов - директор!
А она будет прятать свои, ответные, о времени и месте в директорском
саду, в дупле старого дуба.
Он забывал о ней тотчас, когда они расставались.
Неделю он не был у Карамзиных.
И однажды ночью, проснувшись, понял, что не может более жить так и
завтра же утром ускользнет во время прогулки или скроется с самого утра,
чтобы
увидеть косяк ее окна, угол дома. Все, что он писал теперь, он писал в
тайной надежде, что стихи как-нибудь попадут в ее руки. Иначе он не
написал бы и не переписал бы ни одной строки. Он понял наконец, что не
может долее и дня прожить без этой женщины, которая была старше него и
могла быть его матерью, что он должен видеть ее во что бы то ни стало, а
те мученья, о которых он писал в стихах к Бакуниной, были только догадкой
о настоящих мучениях, которые вдруг пришли теперь и только начинались. Она
была жена великого человека, мудреца и учителя, недосягаема,