"Николай Ульянов. Скрипты: Сборник статей" - читать интересную книгу автора

монокль, чтобы быть принятым в гостиных. Таким же неправедным житием
отличалось гениальничающее поколение Поплавского. Судьба его, действительно,
печальная, но оно было ниже своих страданий, пришло в литературу не с
душевным состоянием, которое единственно достойно [11] писателя-изгнанника.
Если новая эмиграция проявит волю к жизни, она обязана исполнить то,
чего не сделала старая. Ее литература должна стать подлинно эмигрантской.
Писать в эмиграции - миссия.
Знаю, что слово это воспринято будет по-красновски,
по-меньшевистско-эсеровски, по-солоневичевски. У эмигрантских политических
партий, без различия направлений, существует то же самое утилитарное
отношение к литературе, что и у большевиков. В теоретических рассуждениях
кое-как еще признают автономию искусства, но практически, все как один
полагают, что если за границей стоит им заниматься, то единственно в
политических видах. Потому политика и ловчила всегда захватить бразды
литературного правления. Прочтите в воспоминаниях М.В. Вишняка о
"Современных Записках", как Милюков не пускал в "Последние Новости" Гиппиус
и Мережковского за любовь их к Пилсудскому. И это в такое время, когда о
декабризме Пушкина, о якобинстве и бонапартизме Давида, о левом эсерстве
Блока и Белого, принято было говорить, как о политике, не подлежащей общему
суду и оценке. Пусть те же Гиппиус и Мережковский сами терроризовали меньшую
братию всевозможными призывами к "борьбе", их грех совсем иного порядка, чем
грех профессионалов-политиков, вроде Милюкова. Политика для художника, как
все остальное в мире, - только липовый цвет, сок которого идет на выработку
меда искусства. Вообще, воспоминания редактора "Современных Записок" -
"самого либерального и самого культурного журнала эмиграции" - прекрасное
свидетельство всегдашней зависимости литературы от партийщины. Легко
представить редакции других, менее либеральных и менее культурных журналов.
И все же, эмигрантская ждановщина в былые времена не принимала таких
пугающих форм, какие приняла с появлением нас, "новых". Это из нашей среды
стали выходить манифесты и призывы покончить с аполитичным писательством раз
навсегда, подчинить печать задачам эмигрантской политики. Да и призывов не
надо было, мы принесли тип писателя, которого не требовалось обламывать и
загонять в ярмо политики, мы в этом ярме родились и никакого другого
назначения литературы не понимали. Начали-то, ведь, [12] как раз с этого - с
ужасов большевизма, с преступлений Сталина, с "Исповеди Белобородова", с
"Тайн Кремля". Об одном деле Тухачевского написали столько, что хватит на
десять голливудских фильмов. Ублажали старушек и генералов рассказами о
"государе потаенном", который-де и до сих пор (сами видели) ходит по русской
земле. Писали в угоду самой мелкой, самой обывательской политике, похожей на
бабье любопытство: учуяв спрос на ходкий товар, действовали в стиле Остапа
Бендера, продавшего за крупные деньги листок, исписанный загадочной
грамотой, какому-то американцу, исколесившему СССР в поисках рецепта
"первача".
Конечно, отчего не продать, раз существуют чудаки, готовые платить? Но
вовсе не обязательно такой листок выдавать за беллетристическое
произведение. Между тем, монархическая девственность русской души, либо ее
извечное тяготение к "свободе" подносились в "художественной" форме романов
и драм. Форма представляла затасканный советский штамп, но авторы норовили
выехать на политической новизне сюжетов.
Опасность была столь велика, что одно время казалось, будто иного