"Эрнст Юнгер. Рабочий. Господство и гештальт" - читать интересную книгу автора

наиболее силен. Повсюду, где мысль была наиболее глубокой и смелой,
чувство - наиболее живым, битва - наиболее беспощадной, нельзя не заметить
бунта против ценностей, которые вздымал на своем щите разум, громко
заявлявший о своей независимости. Но никогда носители той непосредственной
ответственности, которую называют гением, не были более одиноки, никогда их
труд не стоял под большей угрозой, чем здесь, и никогда не была более
скудной пища для свободного развития героя. Корням надлежало глубоко
пробиться сквозь сухую почву, чтобы достигнуть истоков, в которых заложено
волшебное единство крови и духа, делающее слово неотразимым. Столь же трудно
было и воле завоевать иное единство власти и права, где в ранг закона
возведено собственное, а не чужое.
И потому это время изобиловало великими сердцами, последний протест
которых состоял в том, что они прекращали биться, изобиловало высокими
умами, которым казалась желанной тишина мира теней. Оно было богато
государственными мужами, лишенными доступа к источникам современности и
вынужденными черпать из прошлого, чтобы действовать ради будущего; богато
битвами, где кровь поверялась иными победами и поражениями, нежели дух.
Получилось так, что все позиции, которые смог за это время занять
немец, оказались не удовлетворительны, однако в своих наиболее важных
пунктах они напоминают те боевые стяги, назначение которых состоит в том,
чтобы упорядочить выдвижение пока еще отдаленных армий. Эту раздвоенность
можно в деталях показать повсюду; причина ее в том, что немец не знал, какое
применение найти той свободе, которую всеми способами - как мечом, так и
уговорами - пытались ему навязать и которая была учреждена провозглашением
всеобщих прав человека: эта свобода была для него орудием, не имевшим связи
с наиболее глубинными его органами.
Поэтому там, где в Германии начинали говорить на этом языке, не
составляло труда угадать, что дело не шло дальше плохих переводов, а
недоверие со стороны мира, обступившего колыбель бюргерской нравственности,
было тем более оправданным, чем настойчивее заставлял себя услышать исконный
язык, чье опасное и инородное звучание не подлежало никакому сомнению.
Закрадывалось подозрение, что столь дорогие и столь чтимые ценности здесь не
принимались всерьез, за их маской угадывалась непредсказуемая и неукротимая
сила, почуявшая свое последнее прибежище в исконных, ей одной свойственных
отношениях, - и эта догадка оказалась верной.
Ибо в этой стране неосуществимо такое понятие свободы, которое как
некую фиксированную и саму по себе бессодержательную меру можно было бы
прикладывать к любой подводимой под него величине. Напротив, испокон веков
здесь считалось, что мера свободы, которой располагает сила, в точности
соответствует отводимой ей мере связанности, и что объемом высвобожденной
воли определяется объем ответственности, наделяющей эту волю полномочием и
значимостью. Это выражается в том, что в нашу Действительность, то есть в
нашу историю в ее наивысшем, судьбоносном значении, не может войти ни что из
того, что не несет на себе печать этой ответственности. Об этой печати нет
нужды говорить, ведь поскольку она налагается непосредственно, на ней
вырезаны и те знаки, которые непосредственно умеет прочесть тот, кто всегда
готов к послушанию.
Дело обстоит так: наиболее мощно наша свобода всюду открывается там,
где есть сознание того, что она является ленным владением. Это сознание
кристаллизовано во всех тех незабвенных изречениях, которыми исконное