"Хью Уолпол. Над темной площадью" - читать интересную книгу авторазубы, без всякой мелодии. Он потихоньку исследовал все предметы,
находившиеся в комнате, - секретер, триптих, резьбу по дереву испанской работы, кресла. Ничего, кроме глубочайшего презрения, все это у него не вызывало. Потом он приблизился к окну и ненадолго задержался там. Прижавшись носом к стеклу, стал смотреть на площадь. И хотя в тот вечер должно было случиться еще немало ошеломляющих событий, связанных с ним, и даже гораздо более значительных, этот момент врезался мне в память. Пенджли принял позу, в которой я его запомнил навсегда. Его сухое, облаченное в поношенную хламиду тельце приподнялось на цыпочки (любопытно, что его одежда обычно была до такой степени заношена, что лоснилась; с самого первого дня моего знакомства с ним она неизменно была в таком состоянии); его физиономия жадно приникла к окну. Он глядел вниз. Не сомневаюсь, что в это время он высматривал в толпе там, на площади, очередные десятки будущих своих жертв. И снова я, сидя в кресле поодаль от окна, увидел мысленным оком площадь под снежным покровом и маленькие черные фигурки, разбегающиеся по ней в разные стороны в поисках укрытия, - и вот уже никого, лишь опустевшая, безжизненная, девственная в своем белоснежном уборе площадь. Пламя свечей в серебряных канделябрах затрепетало, словно тронутое таинственным дуновением. Пенджли повернулся и посмотрел на меня; я понял его взгляд. В нем была безмерная радость и вместе с тем - презрение. - Значит, хотите работать на меня, так ведь? А есть ли у вас опыт? - В чем? - не понял я. - Ну в игре на человеческих чувствах... С людьми надо играть... - Вы имеете в виду шантаж? - спросил я. Это слишком грубо звучит. Я не люблю это слово, и чем реже мы будем его употреблять, тем лучше будет для всех нас. Отвернувшись от окна, он очень близко подошел ко мне и стоял, будто ощупывая меня глазами, оценивая, как товар. - Припоминаете Робин Гуда? - Припоминаю ли я Робин Гуда? - сказал я. - Не имел чести его знать, если вас это интересует. Но моя шутка не имела у него успеха. У меня в памяти остался взгляд, которым он меня удостоил в ответ, - свирепый и беспощадный. Уверен, точно таким взглядом он пронзал незадачливых своих пособников, когда те чем-то ему не угождали. - Тут не до шуток, - отрезал он. - И если вы войдете со мной в дело, шутить вам не придется... Ладно. Так чем занимался Робин Гуд? Он отбирал деньги у богатых и отдавал их бедным. Устанавливал справедливость, так сказать. Он и его шайка годились для своего времени, а я со своими людьми - хорош для нашего. Но методы те же. - Понятно, - сказал я. - А вы тоже отдаете свой улов бедным? Он снова с недоверием впился в меня глазами. - Не ваше дело, что я отдаю бедным, - проговорил он. - Сами скоро узнаете. И затем, стоя передо мной, Пенджли запел победную песнь, каких не складывал еще ни один бард, - гимн самому себе, властителю мира. Он восхвалял свою бесконечную мудрость, свое тонкое знание человеческих душ; он издевался над своими жертвами с их жалкими слабостями и грешками и, |
|
|