"Хью Уолпол. Над темной площадью" - читать интересную книгу автора

честен, абсолютно бесхитростен. И, как многие его соотечественники, страдал
от избытка воображения, понимая, что ни к чему хорошему это не приведет и
что без него ему жилось бы спокойней. Но это нельзя было искоренить.
Воображение являлось частью его существа. Катастрофа, приведшая его на
скамью подсудимых, усугубила это качество, а война развила в нем мятежность
духа, отвращение к миру и страстное желание совершить нечто такое, что
изменило бы жизнь (заметьте, что этим недугом были поражены тогда многие его
соотечественники). Его бунтующий дух обрек его на изгнание в чужой стране.
Но среди скитальцев, гонимых терзаниями собственной души, нет людей
несчастнее, чем англичане, потому что для них жизнь ни в одной другой
стране, кроме Англии, невозможна, если припомнить всю ту неуживчивость и
вздорность, которые они в себе взлелеяли.
Осмунд и в самом деле начал ощущать, как мне думается, что Англия
послевоенных лет - страна конченая, Англии как таковой больше нет, она
катится в пропасть, и все потому, что в стране повсюду заправляют негодяи и
мошенники и земля во власти дьявольских сил. В то время многие обитатели
наших островов испытывали те же чувства. Но он воспринимал все гораздо
острей, и это было опасно. Беда в том, что в нем кипела кровь, он был
человеком страстным и нетерпеливым и за всю свою жизнь не научился
обуздывать свой нрав.
В Осмунде была бездна благородства, душевного тепла и детской наивной
веры в добро, но, как я думаю, сознание того, что он погубил себя морально,
ввязавшись в авантюру с кражей драгоценностей, и вместе с тем убежденность в
том, что и он, и Англия обречены, - все это терзало его мозг, как лихорадка.
Не сомневаюсь, что его отвращение и ненависть к Пенджли прежде всего
коренились в его собственной душе: он был ненавистен самому себе, он казнил
сам себя.
Во всяком случае, едва Осмунд вошел в комнату, где мы его ждали, я
сразу же увидел, что он был взвинчен до предела и до того переполнен
отвращением и к себе, и к окружающему миру, что находился на грани безумия.
Вот как я домыслил бы этот эпизод. Случись так, что в тот момент перед
окнами его квартиры снизу, с заснеженной площади, выросла бы фигура
героя-богатыря и этот герой позвал бы его с собой на ратные подвиги во имя
какого-то славного дела, Осмунд мгновенно преобразился бы в ликующего,
счастливого человека и ему уже было бы не до Пенджли, этого презренного
червя.
Желая улучшить мир, он жаждал благородной битвы, рыцарских подвигов во
имя человечества; он надеялся, что, совершив акт подвижничества, с честью
искупит свой грех и вернет величие и покой своей душе. Но, увы, ответ на все
его искания по-прежнему таился в розовом томике "Дон-Кихота", одиноко
лежавшем на голом обеденном столе.
Он был внешне спокоен, когда вошел. Как я уже говорил, глядя на него, я
никогда не мог отделаться от ощущения, что он сделан из особого теста, что
он не такой, как все. И дело было не только в его стати и росте, благородной
осанке и гордой посадке головы; его духовные запросы ставили его на много
ступеней выше нас. Возможно, это были страдания, вызванные его больной
совестью, или грезы о великих и грандиозных свершениях, не доступные ни для
кого из нас. Заметив Пенджли, Осмунд ему кивнул.
- Извините, я опоздал, - произнес он и сел рядом со мной на диван.
Я допускаю, что в присутствии Осмунда Пенджли мог слегка утратить свою