"Владимир Дмитриевич Успенский. Тайный советник вождя " - читать интересную книгу автора

своё второе путешествие по Центральной Азии, но затем, прикинув время и
расстояние, пришёл к выводу: и это возможно. Тем более что месяц и даже год
рождения записывали со слов родителей, иногда много времени спустя после
того, как ребёнок родился. Такой разговор у нас ещё впереди.
Из всех этих предположений достоверно только одно: Иосиф Виссарионович
не любил вспоминать о Гори, о своём детстве, а если и упоминал, то лишь о
матери и никогда - об отце, который, судя по всему, в свою очередь относился
к Иосифу очень холодно. В тридцатых годах, помнится, я рассказал Сталину на
даче обо всех этих версиях. И ещё об одной, которую распространяли враги
Иосифа Виссарионовича и которая была, по их мнению, причиной того, что
Сталин не ездил в родные места. Речь шла об изнасиловании несовершеннолетней
девушки, из-за чего, мол, Джугашвили выгнали из семинарии, а близкие и
знакомые подвергли его презрению.
Над последней версией Сталин посмеялся: до чего додумались
ненавистники! А про отца ничего не сказал. Умышленно или нет - не знаю. Ни
возражений, ни утверждений. Хотя вообще-то он тяготел к чёткости и
определённости во всем, что имело отношение непосредственно к нему. Однако
подобные разговоры между нами будут потом, а тогда, в Красноярске, совсем
другие заботы и тревоги обуревали меня. Отпуск близился к концу, чувствовал
я себя вполне сносно и долг повелевал мне возвратиться в действующую армию.
Но Боже, кто бы знал, как тяжело мне становилось при одной лишь мысли, что
предстоит снова расстаться с милой Верой, что впереди мрачная неизвестность.
Потомственный военный, я с детства привык к тому, что принять смерть за
Отечество - не страшно, почётно. Собственная гибель не очень пугала меня до
последней встречи с Верой. А теперь я до краёв был наполнен радостью бытия,
и в то же время росло опасение, что сосуд слишком хрупок. И Вере без меня
будет скверно. Я понимал это и чувствовал ответственность за нашу маленькую
семью.
Между тем, приложи я некоторые усилия, покриви совестью, и фронт
отодвинулся бы от меня на продолжительное время. Многие наши знакомые
восприняли бы это как нечто совершенно естественное, не противоречащее
офицерскому и человеческому достоинству. Меня поражало, сколько же
"окопалось" в глубоком тылу чиновников, крепких молодых людей, а главное -
офицеров. Под самыми разнообразными предлогами они отсиживались в тепле и
уюте, пережидая войну. Особое раздражение (может, потому, что часто их
видел) вызывали у меня двое. Уже названный поручик Давнис, человек, пышущий
здоровьем, умудрился все военные годы провести за Уралом, не слышал ни
одного боевого выстрела. Это был типичный фат, красавчик из
аристократических салонов, нагловатый и уверенный в своей мужской
неотразимости. Унаследованная от предков-французов способность с
неприкрытой, обезоруживающе-наивной (я бы сказал, с бесстыжей)
откровенностью добиваться у женщин определённой цели часто приносила ему
удовлетворение желаний, к чему он и привык. С такими, как он, женщины
сходятся беззаботно, играючи, уверенные, что все кончится легко и просто.
Раздолье таким фатам в военное время, когда настоящие мужчины в окопах! И
хоть много женщин было вокруг, этот щёголь, нимало не считаясь с моим
присутствием, выбрал главным объектом своего внимания Веру. Ухаживал за ней
упорно, не обижаясь на её холодное отношение, даже насмешки. Несколько раз я
видел, как смотрит он на мою жену издали; и взгляд его - тяжёлый, мрачный,
исступлённый - пугал меня. Так смотрит терзаемый голодом хищник на близкую,