"Биргит Вандербеке. К Альберте придет любовник " - читать интересную книгу автора

вдруг приходит: зачем вообще это нужно, пусть даже этот человек тебе очень
нравится, но стоит ли только из-за того, что это Надан, что у него голос
Надана, его едва уловимый диалект, его умные глаза, стоит ли вообще
кому-то - кто тебе, предположим, особенно сильно нравится - засовывать свой
язык в рот, где есть вообще-то собственный язык и полно слюны, а слюна не
больно-то аппетитна, и все вроде бы знают, зачем это нужно, а в пятнадцать
лет знают точнее и лучше всех.
Пока я сидела и размышляла, поцелуй стал мне казаться вульгарностью,
чуть ли не извращением.
Чем дольше я сидела рядом с Наданом и думала о том, что самое время
поцеловаться, тем невыносимее становилась для меня сама мысль об этом.
Если молчать, сидя вот так, бок о бок - через некоторое время желание
пропадает.
Да-да. Просто больше не хочется. И все из-за мыслей. Начинаешь даже
немного на него злиться, просто за то, что он тоже здесь торчит. То, что он
рядом, уже тяготит. И потом, когда в мокрых туфлях долго сидишь в лесу на
поваленном дереве, постепенно замерзаешь, а когда у тебя ледяные руки и
ноги, красный кончик носа - чего Надан, правда, видеть не мог, ведь он
говорит, что было совершенно темно, луны не было, впрочем, я тоже не видела
своего носа, потому что рассматривала в лунном свете траву под ногами и
неторопливо размышляла, как бы мне, уже наверняка утратившей часть своей
привлекательности, выбраться все же из этого ночного молчаливого сидения,
избежав поцелуя.
Молчание бывает очень разным. После этого первого молчания на
поваленном дереве мы испробовали множество других молчаний - совместных,
враждебных, утомительных и взрывоопасных; некоторые молчания просто выбивают
из колеи, Надан в таких случаях закатывает глаза; бывает идиотское молчание,
бесконечное молчание по телефону, которое подтачивает силы; но то самое
первое молчание в лунном свете на поваленном дереве отличалось от всех
последующих разновидностей молчания, постепенно освоенных нами, переведенных
и составивших особый язык, наподобие воркования у голубей. У каждой
неудавшейся истории свой словарь молчания, а если история не удается, как
наша, до Страшного суда, ее словарь молчания больше похож на толстую
энциклопедию, но все равно то первое молчание в нее не вошло; оно ведь
совершенно ничего не значило, просто постепенно сгущалось, и я судорожно
подыскивала какую-нибудь волшебную формулу, чтобы изящно вывернуться, но мне
долго-долго ничего не приходило в голову, потому что жизнь остановилась.
Потом она выдохнула.
Стала искать утраченный ритм.
И мне пришла на ум формула, может, и не наделенная необходимой
волшебной силой, зато в высшей степени элегантная: "Любите ли вы Брамса?".
Так называлась книга, которую я только что прочла, и поэтому книга, а
особенно ее название сразу пришли мне в голову, но когда я пару раз
проговорила про себя эту фразу для пробы, она звучала уже не столь
элегантно, скорее напыщенно, и по стилю совершенно не подходила для леса.
Кроме того, Надан удивился бы, если бы я вдруг обратилась к нему на "вы".
Тогда я попыталась изменить грамматическую форму, но стало еще хуже: "Ты
любишь Брамса?" Эта фраза давит, в ней нет парения, к тому же из
осторожности я не хотела произносить ни одного из слов, родственных слову
"любовь", потому что от любви Надана могло потянуть целоваться, а этого мне