"Иван Василенко. Общество трезвости" - читать интересную книгу автора

понравился.
Когда доктор уходил, отец положил ему в руку серебряный рубль. Но
доктор рубль вернул отцу обратно и сказал:
- Нет, не надо. Заплатите только извозчику.
С тех пор доктор приезжал к нам через день, и отец каждый раз выносил
извозчику по полтиннику. А о докторе говорил:
- Чудный, чудный человек! Святой!
Отец всегда так: об одном он говорит: "Чудный! Святой!"- а о другом:
"Подлец! Мерзавец!" А часто бывало, что об одном и том же человеке он
сегодня говорит "святой", а завтра - "мерзавец". Но наш доктор, как потом я
понял, был и не святой, и не мерзавец, а самый обыкновенный доктор, рубль же
он не взял потому, что был доктором для бедных и ему мещанская управа
платила жалованье. Лет пять спустя, когда заболел я, его опять позвали к
нам. Тогда он уже в мещанской больнице не служил и рубль положил в карман.
Маша все болела и болела, и к столяру отец меня не посылал, а посылал в
аптеку. Потом Маше стало лучше. Отец сказал:
- Ну, завтра пойдешь к столяру.
Но мне идти к Зойке уже не хотелось. И вообще мне ничего не хотелось.
Когда я сидел за буфетной стойкой, мне хотелось только одного: положить руки
на стойку, а голову на руки и закрыть глаза. Ночью меня стало трясти, потом
бросило в жар, и все у меня в голове перепуталось. Пришел Петр, взял меня на
руки и понес. Он отнес меня в "тот" зал. Там босяков уже не было. Стояли
почему-то две кровати. На одной кровати лежала Маша, а на другую Петр
положил меня. Маша приподнялась и через спинку кровати с жалостью смотрела
на меня. А мне от этих жалостливых глаз стало еще хуже, и я сказал:
- Не смотри на меня!..
Приехал доктор, приставил мне к груди свою черную трубочку, а на другой
ее конец налег головой. Голова у него была большая, и трубка больно давила
мне грудь. И вообще все у меня болело, особенно голова и глаза. Доктор сунул
мне под мышку градусник, потом вынул, посмотрел и нахмурился.
Когда он ушел, мама намочила салфетку в уксусе и положила мне на
голову. Но салфетка сейчас же высохла. И, сколько мама ни мочила ее, она все
высыхала и высыхала. Под потолком на стене расплылось зеленое пятно. Я знал,
что это плесень, но мне стало казаться, что это не плесень, а море. Я дрыгал
в него, окунался с головой, глотал воду - и мне делалось легче. Но море
опять превращалось в плесень на стене, и я так метался и стонал, что мама
становилась на колени перед иконой, крестилась и стукалась лбом о каменный
пол. Приходил Петр. Он брал меня на руки и носил по залу. На руках я
затихал. Петр клал меня на кровать, я засыпал, но потом опять начинал
метаться.
Однажды, проснувшись, я не почувствовал ни жара, ни боли. Напротив, мне
было необыкновенно хорошо и очень хотелось есть. Мама накрошила в стакан с
молоком полбублика, я вынимал ложечкой размякшие кусочки и ел с таким
удовольствием, с каким до этого никогда и ничего не ел. Я опять заснул. А
когда проснулся, то увидел, что мама склонилась над Машей, а Маша мечется и
стонет.
Ночью у Маши пошла из носа кровь. Машу приподняли, а на колени ей
поставили чашку. Кровь все капала и капала, и лицо у Маши сделалось белей
стены. Мама кричала: "Маша!.. Маша!.." - но Маша больше не открывала глаз, и
голова ее упала на плечо.